Глазунов сразу разгадал маневр Бурлака и, вопреки его воле, выпустил Сивкова на трибуну третьим. Крякнул недовольно Бурлак, кольнул взглядом строптивого председателя, но смолчал. А секретарь парткома не стерпел, выговорил Глазунову:

— Чего своевольничаешь, Антон?

— Ты свои полномочия сложил и помалкивай, — полушутя, полусерьезно откликнулся Глазунов, следя взглядом за идущим к трибуне Сивковым.

Невысокий, щуплый, лысеющий Сивков выглядел невзрачно, от такого оратора нечего было и ждать путной речи. Потому и не смолк, и даже не поутих шум в зале, когда Сивков негромко проговорил:

— Товарищи коммунисты…

Глазунов постучал карандашом по графину. В зале чуть стихло. И тут Сивков выговорил первые фразы, которые враз переломили настроение сидящих в зале.

— Есть у меня написанная речь. Складно написанная. Хорошо и умно отредактированная. Только я ее читать не стану.

— Это почему же? — выкрикнул кто-то из зала.

Вот тут стало по-настоящему тихо. Выкрик подчеркнул, высветил необычность позиции Сивкова, приковав к нему внимание.

— Потому что складно да гладко хорошо, где сладко. А горькому и больному надо изостренным быть, тяжеловесным и зазубренным. Чтоб любого насквозь, но не вылетело, а застряло в самой середке…

Такое начало и заинтересовало, и насторожило. И каждый силился угадать, куда нацелился электросварщик. Потому и тихо, непривычно тихо было в зале, будто-сидели там не три с половиной сотни, а каких-нибудь четыре-пять человек, затерявшихся по углам.

В президиуме тоже — ни перешептываний, ни движений. Все уставились на оратора, кто с любопытством, кто с неприязнью.

— Я стану говорить не об успехах. Их у нас никто не отымает. Хочу спросить вас, товарищи, на том ли корне растим мы свои трудовые победы? — Выдержал долгую паузу и ответил: — Не на том!

Плеснулся в зале гул не то осуждения, не то одобрения, не то недоумения. Плеснулся и сник.

— На рубле растим мы свои успехи. Рублем меряем и энтузиазм, и сознательность, и трудовой героизм. Рублем и воздаем за них…

Из зала полетело:

— Правильно!

— Откажись от рублей-то, не приневолят.

— Дайте высказаться человеку.

— Давай, Дмитрий, выкладывай.

— Пустозвон!..

Столкнулись лбами одобрение с осуждением, и все меньше оставалось в зале равнодушных, безразличных, и все очевиднее непримиримость двух позиций, двух лагерей, на которые раскалывался зал.

— Зачем вы выпустили этого юродивого? — строго и недовольно спросил Бурлак Глазунова.

Тот только взглядом кольнул управляющего трестом, а слова не удостоил.

Небрежно отмахнулся Сивков от роя выкриков, летящих из зала, и те рассеялись. И снова звенящая тишина, в которой слабый голос Сивкова звучал отчетливо и сильно:

— Вот сейчас серединка февраля. Полтора-два месяца остается нам из отпущенного природой времени на строительство трубопровода. А у нас — ни у шубы рукав! И работаем мы пока вполсилы. Без нажима и перегрузки. Чего же ждем?

И опять выкрики из зала:

— Аврала!

— Начальника главка с премиями!

Теперь уже никто не наскакивал, не опровергал, не подъедал, и это возбудило, окрылило Сивкова, и он, возвысив голос, звонко и громко поддержал кричащих:

— Точно! Ждем не дождемся, когда на трассу прикатит высокое начальство с материальным стимулом на прицепе. Сделал ходку на трубовозе — получай четвертную. Еще ходку — еще четвертная. За каждый сваренный стык, за каждый метр траншеи, за все — чистоганом и не сходя с места! Вот тогда дрогнет стройка.