Подтверждая эту мысль, Ерофеев описал положение со строительством нулевой компрессорной на пятой нитке газопровода Гудым — Урал. Описал в подробностях, с пониманием дела, с цифрами, датами, фамилиями. Развернул целую картину строительства, со всеми просчетами, промахами, изъянами, черточка по черточке подводя к горькому выводу:

«Стройка не будет завершена ни к весне, ни к осени».

Заключительные строки послания звучали как обвинительный акт по делу управляющего трестом Кирикова и начальника СМУ Ерофеева.

«Подписи своей не ставлю не потому, что боюсь чьей-то мести, а потому, что сам виновен во многом из того, о чем пишу. Я не хочу, чтобы это заявление было квалифицировано как чистосердечное раскаяние и послужило смягчающим обстоятельством в определении мне заслуженной меры наказания…»

Но утро и впрямь мудренее вечера. И, перечитав на свежую голову свое ночное творение, Ерофеев опять заколебался. Нет, не передумал, не усомнился в собственной правоте, но и не решился сделать последний шаг: запечатать конверт и опустить письмо в ящик. Целый день носил его в папке, читал и перечитывал, всякий раз непременно загораясь, закипая, наливаясь решимостью. Но так и не дошел до конца, до того предела, от которого нельзя и некуда пятиться. И от сознания своего бессилия вдруг взъярился и, пробормотав: «С эт-тим еще ус-спе-е-ется», долго рвал неотправленное письмо. И лишь истерзав его, измельчив в труху, кинул в унитаз, спустил воду и необыкновенно старательно и тщательно вымыл руки.

В тот же день он отправил Девайкиной требуемое, сказав себе: «Терпи до весны», хотя и знал, что весна не оградит его от новых приписок и подделок, без коих Феликсу Макаровичу и его тресту не цвести, планов не перевыполнять, к заветному Олимпу не приблизиться. Знал Ерофеев и то, что теперь ему вовек не отделаться, не отцепиться от душевной раздвоенности и муки. Пока содеянная тобой подлость не осознана, она еще не подлость, но когда ты творишь зло, загодя ведая об этом, ты злодей. Вот что подсознательно чувствовал Ерофеев. И это чувство жглось, кололось, жалилось, прорывалось к разуму. Но думать о своих прегрешениях Ерофеев больше не хотел, гнал навязчивые мысли, отбивался от них. Днем, в деловой суматохе, это ему удавалось, а ночью запретные мысли снова приходили к нему, незащищенному и беспомощному, легко проникали в дремлющее сознание, обретая форму, действие и связь в волнующих и неприятных снах… «Так меня надолго не хватит».

Да, под таким напряжением долго не протянуть.

А как от него избавиться?

Как освободить разум и душу?..

2

В самом конце февраля Бурлак проводил молодую жену в Москву, на месячные курсы. На обратном пути она должна была заехать к матери, чтобы уговорить ту перебраться в Гудым хотя бы на время, пока Ольга родит и научится обращаться с ребенком.

Проводил Бурлак жену и вместе с Юрником сразу укатил на трассу и целую неделю колесил по разбитым зимникам, вдоль свежевырытых траншей, сваренных «в нитку» труб, от колонны к колонне, придирчиво вглядываясь в работу землеройщиков и сварщиков, изолировщиков, трубоукладчиков. И всюду он вносил свои коррективы в расстановку техники и людей, ломал не им составленные графики и схемы — словом, руководил…

Люди на трассе работали слаженно и дружно, но без напряжения, не спеша.

— Похоже, прав Сивков. Ни азарта.