— Что думаешь об этом, Оля?

Спросил и замер, глядя на Ольгу глазами любящего экзаменатора. И столько напряжения и тревоги было в его взгляде, в застывшей, чуть наклоненной фигуре, что Ольга смутилась, замешкалась с ответом. Заговорила медленно, расставляя слова ровно и осторожно, будто были те одновременно и хрупкими и тяжелыми.

— По-моему, Сивков прав только наполовину. Создай здесь отменный быт, дворцы, бассейны, — ну и что? Теплей и короче от этого зима не станет. Трассовых неудобств и перегрузок — не избежать. Чем это компенсировать, если не заработком? Тут надо, по-моему, не «или — или», а «и — и». А секретарь парткома из Глазунова получился бы на славу. Хотя и…

— Вот-вот! — подхватил Бурлак. — Тогда мы будем не трубопровод гнать, в полтора раза превышающий технические и организационные возможности треста, а воспитывать, перековывать…

— Строить коммунизм, — тихо вставила Ольга.

— Что? Что ты сказала?

— Я сказала, будем строить не только трубопровод, но и коммунизм…

Бурлак посмотрел на Ольгу так, словно та вдруг вылезла из бутылки или возникла в результате иного магического превращения. «Вот так приговор. Короткий и не подлежащий обжалованию. И никаких «и — и».

— Спа-си-бо, Оля.

И поцеловал жене руку.

3

Злая радость так бурлила и перекипала в душе разъяренного Феликса Макаровича, что ни стоять, ни сидеть, ни говорить спокойно он не мог, слепо метался по гостиной и набатно гудел на всю квартиру:

— За добро добром не платят — это точно! Я ему жизнь подарил. Жизнь! Ты нянькалась с ним как с младенцем, вызволила из беды. И что? Первому дали ему слово. Ну, думаю, вот сейчас отблагодарит, отплатит! Шиш! Посетовал на нехватку того, другого, вывалил целый короб просьб, а под конец руки по швам и: «К первому мая трубопровод будет». А-а! Каково? Хоть бы с оговорками «может быть», «постараемся». Нет! Раздухарился, расфасонился: «Сделаем!» И сделает, черт бы его побрал! Сдохнет, но сделает…

Ему надо было хоть чуть разрядиться, выплеснуть горечь, выместить злобу, сорвать на ком-нибудь обиду. Но рядом никого не было, кроме Сталины, которая сидела на диване, подобрав под себя ноги. Подлетев к жене, Феликс Макарович с неприкрытым намерением уязвить закричал:

— Вот он каков, твой благодетель, Максим Бурлак! А ты… ты, поди… Что? Хороша ли плата за твое усердие?!

Этот наскок мужа больно зацепил Сталину, и, вместо того чтобы попытаться смягчить, сгладить, успокоить, она намеренно резко и зло огрызнулась:

— Все у тебя вокруг платы заверчено — не тебе, так ты, не берешь, так даешь. Мелочная лавка, не жизнь. Ничего святого и возвышенного. Купи-продай, бери-давай…

— О чем ты? — раздраженно возвысил голос Феликс Макарович.

— Ни о чем… Так… Надоело все, — вдруг попятилась Сталина и, чтобы отвлечь мужа от своей реплики, вернуть к прежней теме, спросила: — Как же ты выкрутился?

— Еще не выкрутился, но удавку разорвал, — самодовольство взяло верх над обидой. — Во-первых, статьи сработали. Потом Филипенко протянул братскую руку. Это тот, которому я две дубленки возил. Придумал, что я еще летом сигналил, звонил и трубил. А тут Юрасов, управляющий из Тургата. Заваливает компрессорную, вот и приклеился ко мне, запели на два голоса: «Не обеспечили… не запланировали… не подвезли…» Клюнуло. Выговор, конечно, схлопотал, но кресло… останется.