|
Пробуждение было неприятным, тревожным. Так просыпается человек от скрипа запертой на ночь двери, от легкого хруста вырезаемого оконного стекла, от приближающихся осторожных чужих шагов… Сон сразу отлетел бесследно. Оторвав голову от подушки, Славик настороженно вслушался, но не уловил ничего подозрительного. Ти-ихо в комнате, и за бледно-серым квадратом окна ни звона, ни гудков, ни искр. «Где я?» — встревожился Славик и вдруг вспомнил все: вчерашнюю встречу с отцом, невероятный полет в какой-то полубредовый Ерудей с незнакомым, обалдевшим от запоя мужичонкой. Ерудей. Странное слово. Непонятное, но небезразличное. Цепкое, загадочное, околдовывающее… Оно сразу зацепило невидимыми коготками и хотя не царапалось, не тревожило, но и не отпадало… Ерудей…
За что ему в душу плюнул отец? Отец! Законный по всем статьям. Ни разу не виделись. Впервые за восемнадцать лет встретились и «товарищ тут у меня один…», «прикатил за романтикой, а крыши нет…». Лучше бы ударил… Бедная мама. Всю жизнь его выгораживала, обеляла. «Архиобразован». «Тонкая творческая натура, а я простая медсестра». Что значит «простая медсестра»? Святая, прекрасная, великая женщина. Как бы сообщить ей о себе? Без деталей. И так хлебнула горького за восемнадцать-то лет… От сострадания Славик чуть было не заплакал. «Да что это я». Тщательно стер влагу с глаз. Хватит. Слезы — признак детства, а с детством покончено. Вчера в вертолете он плакал последний раз. Как плакал! Вспомнить стыдно. Действительно, в три ручья. Соленые эти ручьи безудержно текли по щекам, подбородку, оставили мокрое пятно на куртке. Из-за свистящего грохота турбин Славик и сам не слышал своих рыданий. В этой громыхающей, судорожно вибрирующей металлической скорлупе можно было по-волчьи выть и биться головой о железные ребра — никто не услышал бы, не приметил. Да и кому было наблюдать? Кроме мертвецки спящего Андрея, никого в вертолете не было. Когда Славик всласть наплакался, соленый родник иссяк, а обида и боль поубавились, притупились, он вдруг увидел, что Андрей не спит. Его глубоко посаженные, узкие, восточного разреза глаза сочились болью. «Крепись! — немо кричали они из глубоких темных впадин. — Терпи! Перебори, осиль обиду. Ты — мужик. И ты не один. Я — рядом. Положись… Доверься… Успокойся…» Это ненароком подсмотренное, непоказное, невысказанное сострадание разом сроднило, сблизило двух доселе чужих, незнакомых людей, и Славик едва сдерживался, чтобы не кинуться на шею Андрея. Может, он и нашел бы способ выразить вдруг вспыхнувшее чувство, если бы в этот самый миг вертолет не качнуло резко и не кинуло вниз. Повернув лицо к оконцу, Андрей крикнул: — Прилетели! Сейчас будем прыгать! «Как прыгать? — всполошился Славик. — Почему? На парашюте, что ли?» Из пилотской кабины вышел круглолицый улыбающийся парень в летной форме. Откинув дверку, выглянул в проем, призывно махнул рукой. Схватив Славин рюкзак, Андрей торопливо шагнул к зияющему проему раскрытой дверцы и вывалился в него. А вертолетчик снова сигналит: «Пошел!» Глубоко, судорожно вдохнув, Славик подступил к проему и в короткий миг заминки перед прыжком увидел Андрея по колено в сугробе, дом с палисадником, двух лохматых псов с разинутыми пастями. Прыгнул Славик неловко, упал в сугроб на четвереньки, и тут же на него налетел снежный вихрь, подмял, ослепил. Отлетел вертолет, улегся вихрь, растаял в темнеющем небе натужный свист турбин. Два лохматых сердитых пса настороженно обнюхивали Славика, предостерегающе скаля грозные клыки. — Не бойся! — долетел голос Андрея. — Рыжего зовут Кук. А черного — Дик. |
