|
Жюйера, страстный якобинец, не переставая, пел отходную всему классу буржуазии, твердя об ее разложении и крахе, об ее прогнивших устоях, которые подламываются сами собой. Потом его опять занесло, он заговорил о варварах, возвестил всеобщее счастье. – Я более религиозен, чем вы, – заключил он. Священник, казалось, молчаливо слушал его. Но на самом деле он ничего не слыхал, он был весь погружен в свои безотрадные мысли. – Если они не ведают, что творят, да сжалится над ними небо! – помолчав, тихо проговорил он. Выйдя из дома, они не спеша пошли по улице Нев Сент Огюстен. Они шагали молча, опасаясь, что сказали лишнее, – в их положении каждому из них надо было соблюдать крайнюю осторожность. Дойдя до конца улицы, они взглянули на магазин «Дамское счастье» и увидели в дверях улыбавшуюся им г жу Эдуэн. За ней стоял Октав и тоже улыбался. Утром, после серьезного разговора, они решили вопрос о свадьбе. Они подождут до осени. И обоих радовало, что это дело решено. – Здравствуйте, господин аббат! – весело сказала г жа Эдуэн. – А вы все в бегах, доктор? И когда врач сделал ей комплимент по поводу ее цветущего вида, она заметила: – Ну, если бы я была у вас единственной пациенткой, вам пришлось бы довольно туго. Они побеседовали несколько минут. Когда врач заговорил о родах Мари, Октава, видимо, обрадовало, что его бывшая соседка благополучно разрешилась от бремени. – Неужели ее муж не может обзавестись мальчиком? – воскликнул он, узнав о появлении на свет третьей девочки, – Она надеялась, что мальчишку старики Вийом еще как нибудь стерпят; но с девочкой они никогда не примирятся! – Еще бы! – сказал доктор. – Они оба слегли, так расстроила их весть о ее беременности. И вызвали нотариуса, чтобы зять не получил от них в наследство даже стула. Это дало повод к шуткам; лишь священник молчал, потупив глаза. Г жа Эдуэн осведомилась, не болен ли он. Да, он очень устал и собирается пойти отдохнуть. И, сердечно попрощавшись со всеми, аббат направился по улице Сен Рок, все еще сопровождаемый доктором. Когда они дошли до церкви, Жюйера внезапно сказал: – Плохая там для нас практика, а? – О ком это вы? – удивленно спросил священник. – Да о той даме, что торгует ситцем… Она и знать не хочет ни вас, ни меня. Не нужны ей ни молитвы, ни лекарства. Еще бы! Когда у человека такое здоровье, что ему до них! И он удалился, а священник вошел в церковь. Яркий дневной свет лился из больших окон, в которых обычные стекла были окаймлены желтыми и бледно голубыми. Ни один звук, ни одно движение не нарушали покоя пустынной церкви, где дремали в мирном сиянии облицованные мрамором стены, хрустальная люстра, позолоченная кафедра. Все это напоминало, в своей благоговейной сосредоточенности, роскошную буржуазную гостиную, в которой перед большим вечерним приемом сняли с мебели чехлы и где стояла пока глубокая тишина. И только какая то прихожанка у придела Богоматери Семи Скорбей смотрела, как пылают в подсвечнике три свечи, распространяя запах горячего воска. Аббат Модюи собирался подняться к себе. Но охватившее его смятение, какая то неодолимая потребность заставили его войти сюда и удерживали здесь. Ему казалось, будто всевышний невнятным голосом призывает его издалека, а он никак не может уловить его повелений. Священник медленно шел через церковь, пытаясь понять самого себя, успокоить свою тревогу, и вдруг, когда он огибал хор, его до глубины души поразила открывшаяся перед ним необыкновенная картина. За белым, как лилии, мрамором придела Пресвятой девы, за ювелирными украшениями придела Поклонения волхвов, где семь золотых ламп, золотые канделябры, золотой алтарь сверкали в желтоватом неясном свете, падавшем сквозь золотистые стекла, в таинственной мгле, далеко в глубине, за этой скинией, ему предстало трагическое видение, полное глубокого драматизма и простоты: распятый на кресте Христос между рыдающими богоматерью и Магдалиной; белые статуи, освещенные откуда то сверху и резко выделявшиеся на фоне голой стены, казалось, выступали вперед, росли, создавая из этой истинно человеческой смертной муки и этих слез божественный символ вечной скорби. |
