Все это Элоф мог бы увидеть, если бы впервые окинул взглядом Кербрайн во времена мира и благополучия. Он увидел бы торговые суда, стоящие на рейде в гавани с поднятыми белыми парусами, или тонкие струйки дыма, поднимавшиеся над крышей огромной кухни в цитадели, где готовилось вечернее угощение. Но сейчас он видел совсем иное. Солнце по-прежнему мягко сияло на городских крышах, и многоцветные знамена гордо развевались на ветру, но против них восставали гораздо более многочисленные черные знамена. Запахи предвещали празднество не для людей, но для стервятников, и плюмажи черного дыма поднимались от выжженных полей вокруг города.

Зловещие признаки войны проступили с пугающей очевидностью: повсюду виднелись походные шатры, временные лагеря, траншеи, спешно возведенные укрепления и осадные машины. Группы одетых в черное воинов сновали между ними, как деловитые муравьи. То, что когда-то было домами за городскими стенами, превратилось в почерневшие скелеты, пригородные парки и сады бесследно исчезли под ударами топоров, земля превратилась в грязное месиво под солдатскими сапогами. Из срубленных деревьев были сооружены высокие платформы с приставными лестницами, которые толкались на катках к городским стенам, чтобы высаживать нападавших.

Гавань тоже была осквернена. Ее воды загромождали останки сгоревших кораблей, затонувших или выброшенных на берег. Черные паруса заполняли побережье и море вдали, словно болезнетворное пятно. Жуткие морды, нарисованные на бортах эквешских галер, стоявших на рейде, угрожали городу оскаленными пастями. С их палуб, как и с земли, баллисты и катапульты осыпали бастионы тяжелыми стрелами, гарпунами, металлическими и каменными снарядами.

Но знамена завоевателей развевались не только на море и в окрестностях города. Занялись новые пожары; война вступила за стены Кербрайна. Внешняя стена, еще вчера возвышавшаяся могучей преградой против расползающейся заразы, получила ужасную рану на северном фланге — огромную брешь, заваленную кучами щебня и рухнувших каменных плит, закопченных или покрытых пепельно-серым налетом, как после удара молнии. В эту брешь, подобно чуме, вползали черные эквешские знамена. Над серыми и кремовыми крышами за разбитой стеной танцевало торжествующее пламя, на улицах мелькали фигурки людей, сталкивавшихся в беспощадной схватке. Защитники стены по-прежнему пытались отразить врага, хотя их теснили со всех сторон. Черные знамена продвигались все дальше, и еще больше их приближалось снаружи — как будто гниль поразила прекрасный цветок и теперь распространялась вокруг, приближаясь к самому сердцу. Внешняя стена была потеряна, первый рубеж обороны пал. Эквешцы ворвались в город.

— Но как? — страдальчески прошептал Керморван. — Эта стена должна была продержаться много дней, даже против такого полчища. Однако они уже заняли башню Вайды! Они посмели… Что за чародейство могло совершить это?

Элоф долго и пристально смотрел на зияющую брешь. Угли, тлевшие в его памяти, внезапно вспыхнули ярким пламенем. Он как будто оказался на склоне другого холма, над другим обреченным городом, и эхо от удара молнии еще звенело в его ушах.

— Чародейство, можешь не сомневаться, — выдохнул он, охваченный черным гневом. — Ибо так пал и мой город. Если раньше у меня имелись какие-то сомнения, то теперь их не осталось. Он здесь! Это он вызвал молнию, обрушившую стену!

— Тот гром, который мы слышали? — пробормотал Керморван и недоуменно покачал головой. — Но обрушилась лишь внешняя стена, а ведь внутренние находятся в худшем состоянии. Почему он не разбил их все сразу?

— Потому что заклинание истощает его силу. Он должен танцевать до изнеможения, в тяжелом костюме и маске, и призывать великие силы — гораздо большие, чем в битве при Эшенби, когда ему нужно было поразить лишь одного человека, а не крепостную стену.