– Но как же он уехал? Ты сказала ему «уезжай!» – и он уехал? Не уговаривал тебя, не сказал, что останется, несмотря на твой приказ?

– Да нет же! Конечно, он не хотел уезжать, стоял на своем, сказал, что я не смогу ничего сделать, что он такой же хозяин в квартире, как и я, а нас не бросит… О, это было ужасно, мы так ссорились и кричали, дети забились в комнате и плакали. Я упала без сил, он затих. Эдик решил, что я смирилась и прощу его, но я так не могу. Один день мы молчали, он пытался мне что то говорить, а я не отвечала, как будто его нет для меня больше. И тогда я сказала ему, что вызову полицию, если он не подчинится. И он съехал. В тот же день.

– Да что он такое сделал, в конце концов? Изменил? Но как, вы ведь не выходили из дома?

– Не спрашивай меня, я никогда никому не скажу, что он совершил, – жестко сказала Женя, и Марина опешила от того, насколько железным был ее голос. Они почему то всегда считали Женю почти за несчастную, в чем то обделенную, беспомощную и безответную, а она могла быть иной, совсем иной.

– Да ты простишь его со временем. Вот увидишь!

– Никогда не прощу. Это исключено.

– Неужели Эдик мог сделать что то настолько низкое, что ты не сможешь забыть? Все правда так плохо? Скажи же мне. Шила в мешке не утаишь.

– Настолько плохо, что ты и представить себе не можешь. Никто не может. Его поступок за гранью всего доброго и честного, всего человеческого. Невозможно описать всю его низость, таких слов нет на свете. Но главное не это. Я не смогу жить с ним, не смогу уважать его, он для меня теперь чужой.

– Но, Женя, я все понимаю, мы все люди, и порой оступаемся, и ведем себя так, словно это не мы… Знаешь, как говорят – во всяком хлебе есть мякина: бывает добр и худ детина. Например, я так кричала на детей на днях, будто это не я, а разъяренная фурия, ну просто ведьма. Но ведь это не я была, я все равно остаюсь собой, я одумалась, я изменюсь, я буду лучше, сдержаннее. Это ведь надо понимать, нельзя так вычеркнуть человека из жизни, тем более своего мужа.

И тут Женя, которая была на пределе всех чувств, натянута, как струна, не выдержала и сказала неожиданно низким мужским голосом:

– Марина, я думала, что из всех людей ты меня поймешь, а ты, оказывается, не можешь. Ты так изменилась!

– Почему именно я должна была тебя понять? – поразилась Марина, не узнавая этой новой Жени.

– Потому что ты всегда раньше поддерживала других, когда они хотели разойтись и начать жить самостоятельно. Ты не пыталась внушить женщинам, что они приросли к своим мужчинам и зависят от них, что их счастье зиждется на мужьях. Извини, но мне такая «поддержка» сейчас не нужна. Мне и так плохо, и не нужно меня добивать. Я работаю, моей зарплаты на детей хватит и без Эдика. Он для меня конченый человек теперь. Пока.

– Постой, я к тебе приеду, плевать на запреты!

Но Женя уже не слышала ее.

Лишь только она бросила трубку, как Марина поняла, насколько неуместны и бестактны были все ее слова и расспросы. Она ничего в Жене не поняла, не поняла ее трагедии, ее горя, столь сильного, что даже она, православная, венчанная с Эдуардом в церкви, уходила от мужа без оглядки. Марина сжала голову руками, чувствуя, как бешено пульсирует кровь над висками. Она чуть покачнулась, стены коридора поплыли перед глазами. Но усилием воли Марина удержалась на плаву и впилась глазами в овальное зеркало с медным обрамлением, которое светилось на пестрых полосатых обоях. Она вцепилась в него так, словно оно одно могло вернуть ее к действительности. Из зеркала на нее смотрела женщина среднего возраста, полная и непривлекательная, без талии, в широкой тунике, с отекшим от духоты квартиры лицом, без косметики.