Даниил Мордовцев. Наносная беда
Ч а с т ь п е р в а я I. КАГУЛЬСКАЯ ЦЫГАНКА Весною 1770 года отряды русских войск после жарких победных схваток под начальством генерала фон Штофельна с передовыми турецкими отрядами в окрестностях Кагула и Галаца двигались по распоряжению главнокомандующего графа Румянцева-Задунайского вдоль правого берега Прута к Яссам. Несмотря на то, что это было еще в начале мая, дни стояли знойные. От утра до ночи раскаленное солнце, утомительно медленно двигаясь по голубому, такому же, по-видимому, знойному небу, ни разу вот уже несколько дней не встречало на нем ни одного облачка, которое могло бы заслонить собою хоть на час это безжалостное, раскаленное Богом добела и брошенное над томящеюся от зноя землею неотразимое ядро. Степь - голая, серая, выжженная солнцем, словно проклятая Богом пустыня, не дает ни тени для освежения наболевшей от жару головы, ни влаги, чтобы промочить пересохшее, как и эта безжалостная степь, горло. Прут отошел далеко в сторону, словно бы и ему опостылела эта серая, мертвая пустыня, и не на чем отдохнуть утомленному однообразием глазу, не на чем остановиться притупленному вниманию. Медленно и нестройно, словно после поражения, плетутся отряды в этом пекле, в "вавилонской пещи огненной", как обозвал с досады эту знойную степь отец Сила, полковой священник Азовского полка. Отец-иерей лежит в фургоне, вместе с обозом, следующим за отрядами, и от времени до времени высовывает из своего колесного шалаша всклокоченную бороду и заспанные глаза, чтобы в сотый раз удостовериться, что нет впереди ни воды, ни лесу. - И впрямь пустыня Аравийская, - ворчит он, пряча голову под навес кибитки. Солдаты, большею частью босиком, с казенными башмаками и ранцами за спиной, медленно идут там кучками, словно овцы, там врассыпную, как дудаки в степи, и редко-редко перекидываются то остротами, то крепким словом, то руганью на жарынь и другими замечаниями критического свойства. Обозные лошади немилосердно фыркают, отбиваясь от мух, слепней и оводов. Едва влекомые усталыми артиллерийскими конями медные пушки до того накалены, что к ним боятся дотрагиваться утомленные солдатики. И пехота и конница, животные и люди, даже полковая косматая собачка Малашка, - все это чувствует на себе тягость знойного перехода. - Что, "хохли - все подохли", тепло? - спрашивает загорелый, веснушчатый, с красными бровями и рыжими ресницами юркий солдатик своего мешковатого товарища с черным как голенище лицом. - Э! До чертова батька тепло. - А пить небось хочешь? - Ще б не хотить! Аж шкура болит. - Квасу бы, поди? А? Товарищ молчит, насупился, сопит и шагает. - С ледком бы кваску? А, хохли, ладно бы чу? Молчит "хохли" на такую неуместную шутку. Напоминать о квасе со льдом в этом пекле, да это нож острый! - А ты язык высунь, полегшает. - Да замовчи ты, собачий сын! - сердится хохол. - Я толком тебе говорю, высунь... Вон видишь, Малашка поумней тебя, высунула небось. Собака, услыхав свое имя, подбежала к солдатам, махнула хвостом в знак внимания. - Видишь, - продолжал рыжий, указывая на собаку, - она высунет язык, слюни у нее текут... Ну, ей и квасу не надо... Мешковатый хохол хотел сплюнуть с досады, но во рту не оказалось даже слюны. - Тьфу ты, черт! От бисова туречина! - А ты пулю в рот положь, это помогает. - Яку пулю? - Да вот яку. И рыжий, вынув изо рта пулю, показал ее хохлу. Собака тоже любопытствовала узнать, что там такое, не съедобное ли... - Что, Маланья, и тебе пулю дать? - продолжал рыжий. - Да ты, сучья дочь, проглотишь ее, а пуля-то казенная. А ты вот что, хохли, слушай меня: положь пулю в рот, она сок даст. - Что ты брешешь? - Пес брешет, а не я... Эдак старые солдаты завсегда делают: коли пересохло во рту, бери пулю. |
