|
Действительно, не Европа и не Азия; многоязычная, рабски покорная, безмерно богатая и нищая страна… Страна сумасшедших парадоксов! Я бы посчитал, что все, что со мной происходит, это лишь дурной, страшный сон… Если бы не знал нашей истории, ни за что не поверил бы, что подобное может произойти, да еще с кем — со мной, со старшим следователем Турецким! Если бы Костя Меркулов не занимался гэкачепистами, я бы счел все то, о чем говорил Ваганов, бредом сумасшедшего. А заседание будущих диктаторов страны расценил бы как сборище больных людей, одержимых манией величия. Но, увы, Таня Холод и Гусев взорваны в „мерседесе“, дело о взрыве передано комитетчикам… Меркулов буксует сейчас со своими гэкачепистами… И все это — как ни фантастично звучит — наша сегодняшняя безумная реальность, в которую я погрузился по самые уши!.. Полетаев, что с ним?.. Но будем дожидаться утра, главное сейчас, чтобы никто ничего не заподозрил. Главное — продержаться день-два и доиграть свою роль до конца, без сучка без задоринки…»
Рано утром пришла медсестра, которая сегодня была на удивление мила и словоохотлива. С нею были два контролера. Крашеная блондинка Клава щебетала, спрашивая, не нужно ли мне чего. Может быть, я хочу принять ванну? Для этого можно съездить домой к самому главврачу Кузьмину. Клава сообщила также, что умеет стричь и может слегка укоротить мои отросшие волосы и подровнять виски. Я понял, что уже почти не считаюсь больным, вот только два контролера не разделяли это мнение — они смотрели на меня с явным неудовольствием. Я спросил, может быть, не стоит закрывать мою камеру, ведь я все равно никуда не убегу. Медсестра сказала, что узнает у главврача, как быть с этим вопросом. Спрашивала, что я хочу на обед, для меня могут специально приготовить блинчики с мясом, или голубцы, или что-нибудь еще по моему желанию. Но я сказал, что ничего не надо, я уже привык к здешней отраве. Потерплю еще немного, пока… Пока меня не выпишут. Клава подтвердила, что действительно дело к тому и идет, к моей выписке, так как я считаюсь выздоравливающим. Она говорила, что у меня наступила стойкая ремиссия. Слово «ремиссия» мне не понравилось, но то, что она была «стойкая», — вот с этим согласился, сказав Клаве, что я действительно стойкий мужик. Она улыбнулась и сказала, что я могу погулять по больничным коридорам до завтрака, если, конечно, не сбегу. Этой маленькой свободе в душе я страшно обрадовался, но виду не подал. Однако один из контролеров хмуро сказал, что я могу прохаживаться только по своему отделению, выходить на улицу мне пока рано. Почему рано, не пояснил. Вместе с медсестрой и контролерами я вышел в длинный коридор отделения, в котором почти никого не было, если не считать двух больных, которые мыли полы, и одного контролера, наблюдавшего за ними. Двери, ведущие в палаты-камеры, были закрыты, из многоместных палат доносились приглушенные голоса. Больные-заключенные просыпались. Я остановился у небольшого квадратного окна, в котором был виден пейзаж за монастырской стеной. Вдалеке темнела маленькими домиками деревня Ильинское, перед деревней протекала сейчас замерзшая и покрытая снегом река Десва. Далеко, черной точкой, к реке приближалась женщина с коромыслом. Она взошла на деревянный мостик и наполнила ведра из проруби в реке. К своему удивлению, я вдруг увидел под самым берегом психзоны еще одну полынью, а в ней — плещущегося мужика. Он вылез из воды и стал быстро растираться полотенцем. Потом начал делать физзарядку. Через несколько минут мужик подхватил тулуп и побежал по направлению к психзоне, по узкой, едва заметной в снегу тропинке. Я решил, что это кто-то из контролеров или солдат-охранников занимается утренним моржеванием… Я надеялся, что, может быть, сейчас, с утра пораньше, мне удастся увидеть Полетаева. |
