Кожемякин мог бы пустить ее рысью, однако пожалел. Не для того поил, чтобы вновь гнать. Лошадь и без того устала, сносив его в поселок туда и обратно.

Он завернул в проулок и поднялся в улицу. У крайнего заплота, у кустов крапивы, лошадь оступилась и, словно испугавшись кого-то, вдруг перешла на рысь, но хозяин сдержал ее, натянув поводья.

У ворот Кожемякин спешился, отворил ворота и повел коня внутрь темного уже двора. Подвел к яслям, задвинул вход жердью. Не во дворе ночевать бы по летнему времени коню, но Кожемякин боялся его отпускать в лес одного, спутанного, с боталом на шее — уведут. Не те времена, когда артельный табун пасся в километре от Дубровки. Коня живо спустят на колбасу. Полковник не отпустит его. И не уедет отсюда никогда, потому что эта деревня, расположенная в трех тысячах километров от Москвы, — его родная деревня. Отсюда он уехал поступать в военное училище. Здесь стоял родной дом. Не для того он сюда возвращался. Он разведет фермерское хозяйство, потому что еще молод. Ему это, безусловно, удастся.

Он ступил в сени, и на голову внезапно обрушился удар. Тяжелый. Возможно, это был березовый кол, потому что полковник почти сразу потерял сознание. «Воры, — успел подумать он, — коня уведут…»

От сильной боли в плечевых суставах он вновь пришел в себя: кто-то пытался отвинтить ему руки. Голова не соображала. Шея затекла.

С трудом разлепив глаза, он с ужасом понял, что стоит на кончиках пальцев, словно балерина в каком-нибудь театре, а руки, сведенные позади, безудержно тянутся кверху. Перед глазами лишь пол. Широкие половицы заляпаны каплями крови. Его крови. Она капала из разбитой головы. Видны ноги, обутые в армейские спецназовские ботинки с заправленными внутрь черными брюками. Больше ничего не видно. Лишь слышно, как гремит телевизор.

— Пришел в себя. Освободи натяжение, — услышал Кожемякин и облегченно вздохнул, когда руки пошли книзу.

— Как ты, Михалыч? — насмешливо спросил тот же голос.

Кожемякин промолчал.

— Поговорим? — И, не дожидаясь ответа: — Тогда с приездом тебя.

Полковник чуть качнул головой. Конь едва ли стал бы интересовать владельца этих ботинок. Им нужно что-то другое. Возможно, их интересует то, чего у него нет. Точно, у него нет и в помине. Он должен помнить: чем быстрее развяжет язык, тем короче окажется его жизнь. Несомненно, никому он не нужен потом как свидетель.

— И с новым местом жительства…

В углу хохотнули.

Кожемякин молчал, постепенно распрямляясь. Боль не торопилась уходить из плеч. По ним словно только что били дубиной.

— Дыба не нами изобретена, но вещь надежная… И, главное, ничего не надо придумывать — продернул кусок веревки через блок и наслаждайся…

Кожемякин понял, что находится как раз под тем местом, где в потолочной матице торчало с незапамятных времен толстое кованое кольцо. На такие кольца в старину навешивались детские колыбели — «зыбки», чтобы можно было качать детей. Теперь приспособили кольцо для других нужд…

— Кажется, ему разбили весь скворечник, — продолжал упражняться все тот же голос. — Кровь капает. Наложите повязку, пока не истек. Сучок на дубинке попался, а я ведь предупреждал…

Ботинки переступили с места на место. С характерным треском распахнулся чей-то карман или сумка — хрустнула «липучка».

— Чепчик ему, что ли, накладывать? — подал голос другой.

— Что хочешь, то и делай. Но сделай так, чтобы не чавкало под ногами. Не выношу звука сохнущей крови…

Кожемякин все еще стоял в полусогнутом положении: веревка по-прежнему удерживала руки. Он боялся вертеть головой, однако боковым зрением успел заметить, что «гости» не прятали своих лиц.