Полковник Кожемякин не шевелился. Раненые дергались в конвульсиях. Пара выстрелов прекратила судороги.

«Полковнику никто не пишет, полковника никто не ждет», — страшно звучало в доме. Телевизор продолжал работать.

Сзади кто-то подошел и принялся торопливо развязывать руки. Веревка оказалась затянутой на «мертвый» узел. Скорее всего ее не собирались развязывать. Наконец это было сделано, и человек помог Кожемякину стать на ноги.

— Здравствуй, друг…

Перед полковником стоял Бутылочкин. То есть, конечно, на самом деле у того была другая фамилия, Елизаров, но какая уж тут разница.

— Бутылочкин… Колька…

Они обнялись. И через тридцать, и через сорок лет полковник узнал бы его, этого Бутылочкина, то есть, конечно, Елизарова. Вот как свидеться пришлось.

Полковник мял затекшие руки. И дул на них, пытаясь привести в чувство. И трогал обмотанную голову.

Бутылочкин, не выпуская из рук помпового ружья, подошел к телевизору, выдернул из розетки вилку и, резко обернувшись, еще раз выстрелил. Оживший покойник выронил из рук тяжелый «ТТ». Картечь порвала ему череп.

— Не бойся. Никто не придет. В деревне лишь ты да я, — тихо произнес Бутылочкин, и на его лице мелькнула улыбка. Невысокого роста, все такой же худой и курносый. И все тот же широкий рыбий рот. «Как у налима», — вспомнил полковник.

— Я только сегодня прочитал твою записку. Приехал под вечер, порыбачить. Поднялся в деревню, а там записка: с лета живешь уже здесь…

Полковник ухмыльнулся: порыбачить, это с помповым-то ружьем.

— Подхожу, а у тебя гости — в щелочку-то всех и видно. Ну, я смикитил: пытают. Еле узнал снаружи. — Он смотрел на убитых. — Чо делать-то будем с этими?

— Убрать бы… Кончилось теперь фермерство. Но при таком раскладе едва ли уместно сообщать в милицию. Как ты думаешь? Поверят нам, что мы оборонялись?

— Это уж точно…

Убитых было трое. Они действовали бесцеремонно, потому что были уверены в собственной безопасности — в деревне пусто. Они даже не выставили поста наружного наблюдения. Зато в проулке стоял похожий на гигантскую жабу, темный внедорожник-иномарка. В нем никого не оказалось. Капот был еще теплым. Гости пожаловали недавно.

«Выходит, это из их автомобиля я слышал музыку, когда поил коня», — подумал Кожемякин.

— Федор Палыч здесь тоже бывает, — вспомнил Бутылочкин. — Не забыл такого? Недавно встретились в Матросовке. Женюсь, говорит, на днях.

— Так ему же сколько теперь? — изумился Кожемякин.

— Девяносто… По второму кругу, кажись, пошел, Водяной. Так что не двое нас, может быть, в деревне, а трое. И еще, может, какая-нибудь старуха у дяди Феди…

Друзья замолчали, тупо глядя в пространство: один с чувством исполненного долга, другой — слабея от внезапно возникших проблем, включая промокшие брюки.

Полковник понимал: в рубашке родился. Остывать бы ему сегодняшней же ночью в болоте в соседстве с пиявками и лягушками. Естественно, фермерству абсолютный конец. Поджечь бы, например, дом, оставив одного из покойников внутри, а остальных перед этим прикопать в подполье. Век не найдут. Не догадаются землю под пожарищем рыть. Поковыряют палочкой в остывающей золе и успокоятся, обнаружив единственный скелет. Или то, что от него осталось. «Кожемякину, — скажут, — конец. Кончилась его карьера на этом свете…»

Бичевкина официально именно в этом месте искать не станут — никто его сюда специально из государственных структур не направлял.