— Места всем хватит, — повторял он то и дело. — Хорошее дело свершилось…

Воевода позвал помощника и послал того прислать каких ни есть дудошников. Тот понял по-своему: помчался и притащил жившего за большим ручьем Ивана Еремина, ярого плясуна и задиру. Иван вначале заупрямился: поставил в лесу-де петли на зайцев. Но, услышав воеводин приказ, быстро собрался. Притащились и дудошники — два казака-старожила.

На столах у воеводы стояло и лежало «чего бог послал». Копченые ельчики, осетры в больших деревянных корытах, вареные, большие хлебы, белые и ржаные, паленые глухари с обрубленными лапами и печенные в золе, туеса с медовухой. Стояли большие гнутые бутылки с вином, вынутые из погребов Писемского (голова был запасливый). На сосновых досках разложены копченые языки. В глубоких ставцах таяла капуста, квашенная с брусникой. Еды было много, и все давно проголодались. Наконец все было приготовлено. И воевода, наложив крест, сказал: «С богом!» — и опрокинул в большой рот оловянный стакан с анисовой водкой. Крякнул.

Закрякали и остальные, потянулись каждый за своим куском. Поднесли Ивану-плясуну — отдельно, в уголке, — знай свой шесток…

…Дудошники надрывались у двери. Иван потел, который раз выходя на середку избы. Потно в избе, чад стоит. Надышали, что лампада едва теплится, подергиваясь пламенем.

Тоян шепнул своим, те перемигнулись. Из-за стола полез татарин, молодой, сероглазый, в сапогах под вид бескаблучных — катаных. Повел смуглой головой вправо, влево и пошел плясать татарин. Сородичи его подыгрывали. Музыка, то заунывная, то быстрая, гремела.

Иван поясно поклонился воеводе:

— Дозволь отлучиться… до ветру, что ли, воевода…

— А мы все вместе, — вскочил воевода. — Айда, люди добрые, из избы… Двери не закрывать — пусть выхолаживает…

У отца Евдокима волосы коровьим маслом мазаны, от жары длинные патлы взъерошились. Батюшка с томлением икал, жуя губами и шмыгая обветренным носом. В бороде у него застряли хлебные крошки, и он выбирал их оттуда скрюченными пальцами…

Зимний день короток. Солнце задевало о верхушки пихт. По-прежнему морозно и безветренно. Служилые устроили борьбу — кто кого! Сначала между собой, а потом пошло-поехало.

Иван-плясун — грудь колесом, ходил по кругу, подначивая на борьбу. Тоян и на этот раз шепнул что-то соплеменнику. Тот выскочил на середину двора против Ивана. Началась борьба.

— A-а! Не кароший делашшь! (Это был князькин переводчик.). Зачем хватать… А?! — И стал торопливо вырываться из Ереминых лап. Но тот не пускал, пыхтя, как бык.

— Моя взяла… Я его все равно… Не бывать тому, чтобы нам…

— Пускать надо!.. Не надо держать!..

— Нетто так можно, — поморщился воевода и велел растащить драчунов.

Трое казаков кинулись разнимать, но Иван так ухватил татарина за опояску, что не могли оторвать. Подняли, растаскивая за ноги, над истоптанным и занавоженным снегом, раскачали и махнули обоих в сугроб, к заплоту.

— И-их! — татарин было бросился на Ивана драться, но тот ловко увернулся.

— Тих-ха! Это уже не порядок! — крикнул кто-то из казаков.

Толпа сдвинулась. Стрельцы зашевелили кулаками. Воевода нахмурил кустистые брови.

— Закон божеский мы знаем и чтим… Воевода раздосадован. Довольно баловства, в избу идите… А тебя, Иван Еремин, прикажу пороть завтра… у съезжей избы… Ишь, расходился!

— В твоих руках я, воевода, — отряхнулся плясун от снега. — Но только послушай: с чего это он, а? Взбесился будто…

— А то и не знаешь…

Воевода махнул на него рукой.