Я не раз содержал дома поющих насекомых. Особенно запомнились мне превосходные сверчки трубачики. Вот что мне удалось наблюдать.

…Раскаленная земля медленно остывала, испаряя терпкий запах низенькой серой полыни. Синие тени легли в ложбинки, колыхнулись, закрыли землю. Потянуло приятной прохладой. Вместе с сумерками повсюду разливалась удивительная тишина и завладевала утомленной от зноя пустыней. Вдруг издалека, со стороны угрюмых скал, раздалась трель пустынного сверчка, такая неожиданная, звонкая и чистая. Смельчаку, нарушившему тишину, ответил другой, отозвался еще один, и внезапно, как по команде, отовсюду понеслась дружная громкая песня. И зазвенела на всю ночь пустыня…

Под утро сквозь сон было слышно, что из многоголосого хора выделялась совсем особенная, очень нежная трель звонкого колокольчика. Она принадлежала какому-то другому виду сверчка и раздавалась как будто из одинокого кустика терескена. Издалека ей вторила другая такая же. Когда первые лучи солнца упали на красные скалы, сверчки сразу замолкли.

Потом я долго осматривал каждую веточку, каждый листик низенького терескена. Только здесь мог сидеть таинственный певец. Наконец, легкое движение выдало его, и я увидел продолговатое зеленое тело, стройные тонкие ноги, маленькую головку с темными выразительными глазами, длинные усики и изумительные, широкие, совершенно прозрачные, как стекло, в изогнутых жилках крылья. Негодные для полета они превратились в музыкальный аппарат — своеобразный орган сигналов. Я узнал сверчка, хотя встретился с ним впервые. Это был трубачик — Оекантус тураникус.

Пришлось потратить еще немало времени на поиски других певцов. Мне повезло, и еще два таких же сверчка попали в плен.

Дома им был предоставлен обширный садок из проволочной сетки. Сверчкам не нравилась новая обстановка. Уж очень они были осторожны, все видели, все слышали и всего пугались. Шум проезжего мимо автомобиля, крики играющих детей, звон посуды, неожиданный свет электрической лампы, телефонный звонок и уж, конечно, передвижение по комнате человека — все настораживало.

Но шли дни, и сверчки, понемногу осваиваясь, перестали бояться. Однажды ночью полились трели звонких колокольчиков и сразу же напомнили стынущую после знойного дня пустыню.

Как всегда беспокоило — чем кормить наших пленников. В садке был сервирован богатый стол вегетарианцев: несколько ягод винограда, кусочки дыни, арбуза, яблок и помидоров. Но все яства остались без внимания. Они оказались слишком необычными.

Тогда в садок я положил немного травы. Сверчки изрядно ее изгрызли, набили свои зеленые животики и, набравшись сил, запели на всю ночь, да так громко, что пришлось прикрыть дверь в комнату.

Трава в садке быстро подсыхала. Иногда ее приходилось обрызгивать через сетку водой. Сверчкам нравился искусственный дождь, они пили капельки влаги, а от смоченной травы шел чудесный аромат, почти такой же, как в жаркий день на сенокосе.

Через открытые окна пение трубачиков разносилось на всю улицу. Прохожие останавливались под нашими окнами и слушали степных музыкантов. Но никто не подозревал, что сверчки сидят в клетке на подоконнике.

Трубачики оказались собственниками. Вскоре садок был разделен на три части, и каждый из трех его обитателей сидел на своем месте, знал только свою территорию и на чужие владения не зарился. Так, видимо, полагалось и на воле. Не зря говорится в старой русской пословице: «Всяк сверчок знай свой шесток».

Как-то садок переставили на освещенное солнцем окно. Пленники тотчас оживились, выбрались наверх и, обогревшись, стали тщательно облизывать лапки. Кстати, так делают и многие кузнечики, только зачем — никто не знает. После солнечных ванн трубачики всю ночь громко распевали. С тех пор стало правилом греть их на окне.

У трубачиков был строгий распорядок дня. Свои концерты они начинали ровно в девять часов вечера.