– Не слишком-то смышленым.

В освещавшем салон синем свете его изможденное лицо казалось посмертной маской. Его устремленные на меня глаза в глубоких глазницах выражали яростную зависимость.

– Вы когда-нибудь были на грани потери рассудка? – спросил он.

Я не ответил. Он отпил из фляжки. Я передумал и отпил тоже, чувствуя себя на этой грани.

– Знаете, что я сказал ему, когда мой шок прошел? Ему, Ларри? После того, как он сказал мне: «Я дитя Крэнмера, а не твое»?

– Нет.

– Почему я рассмеялся?

Он и сейчас рассмеялся отрывистым сухим смехом.

– Знаешь, сказал я ему, до октября девяносто второго я не помнил, что я ненавижу русских. А сегодня всякий, кто шпионит за Москвой, – мой друг.

Ларри мертв, подумал я. Убит вместе с Баширом Хаджи. Застрелен при попытке к бегству от своей мелкобуржуазной судьбы.

Он лежит в воде, и уже неважно, лицом вверх или вниз.

Его смерть – трагедия, а не статистика. Он нашел свою байроническую смерть.

Чечеев произносит еще один свой горький монолог. Он поднял воротник и обращается к сиденью перед собой.

– Когда я вернулся в родное селение, мои друзья и родные все еще любили меня. Ладно, я был гэбэшником. Но я не был гэбэшником дома, в Ингушетии. Мои братья и сестры гордились мной. Ради меня они забыли, что ненавидят русских. – Он печально усмехнулся. – Возможно, это другие русские выслали нас в Казахстан, говорили они. Возможно, они никогда не стреляли в нашего отца. И потом посмотрите, они выучили нашего великого брата, они сделали его западным человеком. Меня тошнило от такой доброты. Разве они не слушали проклятого радио, не читали проклятых газет? Почему они не забросали меня камнями, не застрелили, не зарезали, почему они не кричали мне в лицо: «Предатель!» Кто захочет, чтобы его любили, если он предал свой народ? Вы можете это понять? Кого предали вы? Всех. Но вы англичанин, и все в порядке.

Он говорил возмущенно.

– И, когда великая советская империя шлепнулась на свою белую задницу, вы знаете, что они стали делать, мои друзья и родные? Они стали утешать меня! Они просили меня не переживать! «Этот Ельцин, он хороший парень, ты увидишь. Теперь, когда нет больше коммунистов, Ельцин вернет нам справедливость».

Он снова отпил, шепча себе какие-то оскорбления.

– И знаете что? Я сказал им, что это те же глупые сказки, которыми они тешили себя, когда к власти пришел Хрущев. Сколько раз можно быть такими идиотами? Вы собираетесь слушать их. Зорина. Всех этих Зориных. Сидят в столовой. Переходят на шепот, когда белый негр оказывается слишком близко. Советская империя еще не сдохла, а Российская уже выкарабкивается из могилы. Украина золотая – ушла! Наше бесценное Закавказье – ушло! Наша любимая Прибалтика – ушла! Смотрите, смотрите, зараза пошла на юг! Наша Грузия – уходит! Нагорный Карабах – уходит. Армения, Азербайджан – уходят! Чечня – ушла! Весь Кавказ уходит! Уходят наши ворота на Ближний Восток! Уходит наш путь к Индийскому океану! Наш турецкий фланг оголен! Все насилуют матушку-Россию! – Автобус замедлил ход. – Притворитесь, что спите. Наклоните голову и закройте глаза. Покажите им вашу красивую папаху.

Автобус остановился. Через распахнутую дверь дохнуло морозным воздухом. Чечеев рванулся вперед. Из-под опущенных век я увидел, как в автобус вошел человек в длинном сером пальто и крепко обнял Чечеева. Я слышал тихий шепот и видел, как толстый пакет перешел из рук в руки. Человек в пальто исчез, дверь захлопнулась, и автобус тронулся. Чечеев остался стоять рядом с водителем. Мы проехали мимо бараков и через залитое светом футбольное поле.