Моторы нерешительно закашлялись и продолжили на более низкой ноте. Мы стали снижаться.

– Они справятся с этим, – сказал он. – За полгода. Никаких проблем. Будут военные действия. Несколько голов отлетят дальше своих тел. Будут сведены кое-какие старые счеты. Если бы не русские, этим пришлось бы заниматься нам.

– Мы идем на посадку или падаем? – спросил я.

У меня время от времени повторялся кошмарный сон: я лечу ночью в самолете, который петляет между зданиями во все сужающемся коридоре. Сейчас этот сон я видел наяву, только на этот раз мы петляли между маяками, направляясь к черному склону холма. В этом склоне возник пробел, мы летели в освещенном посадочными огнями туннеле, и посадочные огни были выше нас. По одну сторону от нас бежала дорожка красных, по другую сторону – зеленых огней. За ними лежала неглубокая бетонированная котловина со стоящими за проволочным ограждением истребителями, пожарными машинами и бензовозами.

Отрешенное настроение Чечеева сразу покинуло его. Он протрезвел еще до того, как мы начали выруливать по летному полю. Он открыл дверцу самолета и выглянул наружу. Двое мюридов стояли за его спиной. Магомед сунул мне в руку пистолет. Я засунул его за пояс. Мирянин Исса стоял по другую сторону от меня. Летчики напряженно смотрели перед собой. Моторы нетерпеливо ревели. Из темноты нам дважды мигнули две фары. Чечеев спрыгнул на бетон, мы последовали за ним и рассыпались веером, образовав наконечник стрелы, острием которого был Чечеев, а краями – мюриды. Мы торопливо продвигались вперед, и мюриды держали под прицелом наши фланги. У основания длинного склона нас ждали два грязных джипа. Когда Магомед и Исса подсаживали меня под локти через заднюю стенку второго джипа, я увидел, как наш потрепанный транспортный самолет выруливал на взлет. Джипы взобрались по склону и мимо безлюдного контрольного поста направились по бетонной дороге. На перекрестке мы пересекли заезженный островок безопасности и свернули на то, что я по местным меркам назвал бы главной дорогой. Дорожный указатель сообщал по-русски, что до Владикавказа 45, а до Назрани 20 километров. В воздухе пахло навозом, сеном и Ханибруком. Я вспомнил, как Ларри в своей широкополой шляпе и деревенской блузе собирал виноград и распевал «Зеленые рукава» к восторгу девиц Толлер и Эммы. Я вспомнил его плавающим не то лицом вверх, не то лицом вниз. И подумал, что он снова жив после того, как я убил его.

Наше убежище представляло собой два домика на огороженном белой стеной дворе. В стене было двое ворот, одни на улицу, другие на открытое пастбище. За пастбищем поднявшаяся на звездное небо луна освещала склоны холмов. Над холмами высились горы и снова горы. На склонах холмов тут и там мерцали огоньки далеких селений.

Мы были в гостиной с коврами на полу и накрытым клеенкой столом в центре. На стол собирали две женщины с платками на головах, как я догадался, мать и дочь. Хозяин, плотный мужчина лет шестидесяти, что-то серьезно говорил, пожимая мою руку.

– Он говорит, что приветствует вас, – сказал Чечеев без своего обычного цинизма. – Он говорит, что очень польщен вашим присутствием здесь и что вы должны сесть рядом с ним. Он говорит, что мы сами сражаемся за себя и что нам не нужно посторонней помощи. Но если англичанин хочет нам помочь, то мы признательны ему и благодарим Бога. Он искренен в каждом своем слове, поэтому улыбнитесь и примите вид английского короля. Он суфист, и его авторитет здесь непререкаем.

Я сел рядом с ним. Пожилые заняли места за столом, молодые остались стоять, а женщины подавали хлеб, мясо с чесноком, чай. На стене висела фотография Башира Хаджи. Такая же, как на Кембридж-стрит, только без надписи чернилами в углу.

Молодые в почтительном молчании слушали, а Чечеев переводил слова нашего хозяина:

– На селение напали ночью.