Снова осматривая все лежащее на верстаке, он сопротивлялся еще одному глотку джина. Он старался позабыть ее взгляд — то, как она на него посмотрела, прежде чем выйти из гаража. Взгляд, в котором было не только отвращение к нему и им выпитому.

В ванной на нижнем этаже он почистил зубы и прополоскал рот в надежде, что это удалит запах джина. Когда он поднялся наверх, то прислушался к происходящему, но на слух ничего не происходило. Из гостиной второго этажа он увидел, что дверь в ванную была закрыта. Что выглядело необычно. Оттуда не доносилось ни звука. Ади ненавидела радио, не выносила рок-музыку, а и не рок также. Бадди же не мог делать уроки или даже просто читать газету без негромко звучащего рядом Брюса Спрингстона или «Роллинг-Стоунс».

Он негромко постучал в дверь. «Что я делаю?» — подумал он, и затем постучал снова: «Я должен быть рад тому, что она внутри, а я — снаружи».

— Что тебе надо? — спросила она задавленным голосом.

— Не знаю, — ответил он, и в его словах была правда.

— Глупо, — крикнула она из-за двери. Ее голос звучал смешно, даже не смешно, а с каким-то надломом.

Он стоял и ждал. Чего же он ждал, он не знал также.

Она приоткрыла дверь, дав ей медленно открыться прежде, чем она показалась сама. Когда, наконец, она появилась, то ее лицо было красным, воспаленным, глаза влажными. Она сморкалась, промокая нос салфеткой.

Можно было не сомневаться в том, что она плакала.

— Ты плачешь, — прошептал он.

— Какой ты наблюдательный, — в ее словах безошибочно угадывался сарказм.

И вдруг он почувствовал, что вот-вот заплачет сам.

Потому увидел себя и Ади — детей разведенных родителей, живущих в доме, в котором никто и никого не любит.

В это время где-то в больнице лежала избитая, вся в синяках девчонка.

— Зайди, — сказала она.

Но он не зашел. Какое-то продолжительное время он на нее смотрел, а затем отвернулся, чтобы быстрым шагом удалиться к себе вниз, а затем через прихожую вообще удалиться из этого дома. Он так и не понял, что он бежит, пока не оказался где-то в другом квартале, на Ок-Авеню. Он шел неизвестно куда.

Керен продолжала спать.

Видела ли она сны или лишь физически существовала в этом мире в виде обездвиженного тела?

Джейн не могла точно определить, где в данный момент находилась Керен: между жизнью и смертью, сном и не сном.

В больничной палате Керен была одна. Кто-нибудь из родных, как правило, находился рядом на протяжении всего времени, за исключением глубокой ночи. Мать начинала дежурить с раннего утра, затем в середине дня после школы к ней присоединялась Джейн. Отец приходил вечером. Вдвоем с матерью они сидели около койки Керен, иногда они делали это по очереди, сменяя друг друга. Джейн бывала у Керен не только после школы, она могла зайти к ней и после танцев или кино, заставая в больнице то отца, то Арти. У них не было специального графика дежурств. Они меняли друг друга спонтанно, потому что привычный ритм жизни все равно был нарушен, и центр их времяпровождения сместился в больницу к Керен.

Однажды, когда в больничной палате Джейн оказалась одна, ей показалось, что Керен все глубже и глубже погружается в свой странный ужасный сон. Ее тело вдруг начало сползать и запутываться в простыне.