Она не задавала мне вопросов о том, как я живу, а я строго-настрого запретил ей посылать мне эсэмэски по вечерам и в выходные. И все-таки я не знал покоя. Постоянно ощущал ее гнетущее присутствие в своей жизни. Та, которая была неиссякаемым источником легкости, превратилась в тяжкое бремя. Правду говорят, что поначалу все легко; счастье надо мерить на вес — хочешь узнать, в каком состоянии твоя любовь, прикинь, какие гири ее уравновесят. Одним словом, Селина серьезно омрачала мое существование, тем более что она — не буду скрывать — перешла к угрозам. Не прямым, не в лоб, но она явно мне угрожала — коварными намеками и взглядами. Если я откажусь с ней встречаться, она пойдет и расскажет все Алисе. Это был чистой воды шантаж. Самое противное, что я должен был расплачиваться за чужие грехи. За ее Харольда, которого я знать не знал. Его поведение давило на меня, как будто мы были поставленными рядом костяшками домино. И я имел все основания опасаться, что окажусь последним в ряду и именно на меня свалится вся длинная цепочка чужих разочарований.

Все это не могло не сказываться на наших отношениях с Алисой. И хотя ссорились мы теперь намного меньше, стычки между нами продолжались. Виноват в них большей частью бывал я, вернее, мой вспыльчивый характер. Алиса часто спрашивала, почему у меня плохое настроение, и я умирал от желания признаться ей во всем, рассказать о Селине и освободиться от груза, мешавшего мне спокойно смотреть в будущее. Но я отлично понимал: мое признание причинит ей такую боль, что дело кончится разрывом. Этого я допустить не мог. Приходилось наслаждаться счастьем, постоянно прислушиваясь к собственному сердцу, в котором тикал поставленный на обратный отсчет хронометр несчастья.

Я пришел домой уставший как собака. Это был один из тех вечеров, когда тебя охватывает какое-то душевное отупение. Когда смотришь по телевизору всякие ужасы, творящиеся на свете, и ворчишь, что у ведущего идиотская стрижка. В такие вечера ощущаешь себя частью самодовольного западного мира, погрязшего в мелких шкурных интересах. В такие вечера в крови преобладает холодный цинизм. У Алисы опять сидел ученик. Старшеклассник по имени Бенуа — он в этом году заканчивал лицей и хотел подтянуть немецкий, чтобы поступить на подготовительное отделение высшей школы с преподаванием на двух языках. Поразительно, как одни и те же вещи могут попеременно вызывать в нас то восторг, то ненависть. Раньше звуки немецкой речи, встречавшие меня с порога, воспринимались мною как пароксизм семейного счастья — так некоторые мужчины, приходя с работы, впадают в экстаз от несущихся с кухни ароматов телячьего бланкета. Я обожал, сидя в гостиной, прислушиваться к незнакомым словам, убаюканный незамутненным романтизмом. Но сегодня я ничего не желал слушать. Этот день высосал из меня все соки, и я бы предпочел, чтобы Алиса преподавала искусство молчания.

Я ходил по квартире как медведь и громыхал предметами, неосознанно выражая свое недовольство. Алиса жутко разозлилась. У нас с ней вообще настроения менялись без всякого перехода. Вот и сейчас, вместо того, чтобы вежливо поинтересоваться, что со мной случилось, она примчалась, обожгла меня ненавидящим взглядом и завопила:

— Фриц! Ты не можешь вести себя потише? У меня урок, если ты не заметил!

— Да что ты говоришь? А я, между прочим, у себя дома! Я здесь живу!

— Да что с тобой такое? Ты что, выпил? Точно! От тебя несет польской водкой!

— Вот только Польшу не надо сюда приплетать!

— Ах да, я забыла, поляки и без того настрадались!

— Слушай, чего ты разоралась, а?

— Я разоралась, потому что ты шумишь и мешаешь нам с Бенуа работать! А у бедного мальчика скоро экзамены!

— Мне чихать на твоего Бенуа и его экзамены! Типичный будущий безработный!

Тут появился и сам Бенуа.