— Не могу же я не сходить в дамскую уборную, ежели я шесть-семь часов, не выходя из вагона, сидела, — оправдывалась жена.

— А не можешь, так не езди за границу. Немки же могут. Отчего же они могут? Или у них натура другая?

— Конечно же, должно быть, другая. Они к здешним порядкам привычны, а я непривычна.

— И ты за границу выехала, так должна привыкать. А то, извольте видеть, надо в буфет есть идти, а она: «Я в дамскую уборную». Через тебя и еду прозевали. Нешто может быть человек сыт, съевши вот по эдакой котлетке, ежели он с утра не ел! Ведь, может быть, до самого Гамбурга другого куска в горло не попадет, кроме этой котлетины. А где этот самый Гамбург? Черт его знает, где он! Может быть, на краю света.

Глафира Семеновна сидела, держа в руке котлеты, завернутые в носовой платок, и плакала.

— Зачем же нам в Гамбург-то ехать? Мы выйдем вон из вагона на первой же станции, — говорила она.

— А черт их знает, будет ли еще по дороге станциято, да и выпустят ли нас из этого вагона. Видишь, какие у них везде дурацкие порядки. Может быть, из вагона-то вплоть до Гамбурга и не выпустят. А заплати деньги сполна, да и поезжай.

— Попросимся, чтобы выпустили. Скажем, что по ошибке не в тот поезд попали.

— Попросимся, скажем… А кто будет говорить, ежели по-немецки ты ни аза в глаза, а я еще меньше? Да и кого тут попросить, ежели и кондукторов-то не видать? У нас по железным дорогам кондукторы по вагонам шляются, чуть не через каждые десять минут билеты у тебя смотрят, машинками прорезают, будят тебя, ежели ты спишь, чуть не за ноги тебя со скамейки стаскивают то за тем, то за другим, а здесь более получаса в какой-то Гамбург едем, и ни одна кондукторская бестия не показывается! В Гамбург! На какой пес, спрашивается, нам этот Гамбург, — горячился Николай Иванович, но, увидав уже рыдающую жену, понизил голос и прибавил: — Не реви… Утри глаза платком и сиди без слез.

— Как же я могу утереться платком, ежели у меня в носовом платке котлеты! Ведь весь платок у меня в подливке. Сам же ты в Кенигсберге на станции в мой носовой платок котлеты с двух тарелок вывалил, — отвечала жена.

— Вынь из саквояжа чистый платок. Нехорошо в слезах. Вон немец смотрит.

— Да ведь саквояжи в том поезде остались.

— Тьфу!.. И то… Совсем спутался. Вот наказание-то! Ну, возьми мой платок и вытрись моим платком.

— Лучше же я кончиком от своего платка… Кончик не замаран.

Глафира Семеновна поднесла платок с котлетами к глазам и кончиком его кое-как вытерла слезы. Николай Иванович увидал котлеты и сказал:

— Давай же съедим по котлетке-то… Есть смерть как хочется…

— Съедим, — прошептала Глафира Семеновна, раскрывая платок. — Вот тут и пюре есть… Только хлеба нет. Хлеба забыла взять.

Супруги принялись есть котлеты. Вошел кондуктор визировать билеты, увидал у супругов не те билеты, заговорил что-то по-немецки и, наконец, возвыся голос, раскричался.

— Weg, weg! Sie müssen bald umsteigen und die Strafe zahlen! — кричал он.

— Про штраф говорит. Штраф возьмут, — пробормотал Николай Иванович жене и, обратясь к кондуктору, спросил: — Да геен-то все-таки можно? Из вагона-то можно геен?.. Выпустят нас на станции?

— Как ман на станции вег геен? — поправила мужа жена.

— О, ja… ja… Bald wird die Station und Sie, müssen dort.

— Что он говорит? — интересовался Николай Иванович.

— Говорит, что сейчас будет станция и нас высадят.