— Глаша! Чего ему нужно? — выпучил на него глаза Николай Иванович.

— Да вот хочет предложить какие-то дамские товары, — отвечала жена. — Вон! Вон!

Еврей не смутился.

— Пожалуйста, посмотрите. В России все это втрое дороже, — продолжал он и в один миг вытащил из чемоданчика дамскую пелерину из бисера и стекляруса и развернул ее. — Только тридцать гульденов, тридцать, мадам…

Глафира Семеновна не выдержала.

— Ах, какая прелесть! Да это в самом деле ужасная дешевизна! — воскликнула она и принялась рассматривать.

Кончилось тем, что у еврея были куплены две пелерины. Уходя, еврей оставил несколько адресов, иллюстрированный каталог товаров и просил зайти в их магазин.

Вошел кельнер убирать посуду и спросил у супругов паспорт.

— Какой тут к черту паспорт, ежели мы сегодня едем! — воскликнул Николай Иванович. — Счет нам подавай, рехнунг. Сегодня фарен в Петербург.

Кельнер все-таки стоял на своем и требовал паспорт хоть на пять минут.

— Да дай ему паспорт-то. Только на пять минут просит. Должно быть, уж надо. Верно, здесь такие порядки. Николай Иванович дал и сказал жене:

— Заметь, какая странность: поят и кормят здесь сытно, основательно, на русский манер, и на русский манер паспорт требуют. Нигде ведь от нас за границей паспорта не требовали, кроме Вены.

Поезд до границы, оказалось, идет не вечером, а в три часа дня. Об этом сообщил кельнер, принесший счет и возвративший супругам паспорт, — и супруги тотчас же стали собираться на железную дорогу. Еврейчик терся тут же, помогал увязывать вещи и, наконец, предъявил свой счет за проезд в экипажах, за театральные билеты, за купленные у него сигары и вино. После подведенной суммы стояла строчка «Commission», и около нее помещался вместо цифры большой вопросительный знак. Он указал на этот вопросительный знак и сказал по-немецки:

— Что милостивый государь и милостивая государыня (gnädiger Herr und gnädige Frau) дадут, тем я и буду доволен. Надеюсь, что они не обидят бедного комиссионера.

Фраза эта была повторена им и на ломаном французском языке. Глафира Семеновна перевела все это мужу по-русски.

Еврейчик низко кланялся и помогал Николаю Ивановичу надевать пальто. Николай Иванович за комиссию дал ему два гульдена. Еврейчик ниже поклонился, поехал провожать супругов на вокзал железной дороги, усадил их в вагон, сунул им при прощании несколько адресов гостиниц и своих комиссионерских карточек, прося рекомендовать едущим в Вену русским, и, низко раскланявшись, вышел из вагона.

Через минуту поезд тронулся.

Домой!

По дороге от Вены до русской границы с супругами ничего замечательного не произошло. Евреев на станциях, где они останавливались, было по-прежнему много, евреи эти делались все серее и серее, сюртуки их становились все длиннее и грязнее, постепенно исчезали на них признаки белья, но вообще супруги чувствовали, что уже пахнет славянским духом. Вместе с увеличением числа грязных евреев на станциях начал появляться и славянский говор вперемешку с немецкой речью. Слышалась чешская, хорватская, польская речь, мало понятные для русского человека, но все-таки родные для его уха. Даже в самом поезде, в котором ехали супруги, существовало уже то, что имеется во всех русских поездах и чему все иностранные железные дороги должны бы подражать, — существование уборных в каждом вагоне.

Ночь в вагоне была проведена супругами спокойно; спали они довольно хорошо, и утром, проснувшись на заре, к великой своей радости, узнали, что до русской границы осталось езды с небольшим час. Утро было пасмурное, октябрьское, холодное, неприглядное, навевающее при обыкновенных условиях хандру, но лица наших героев все-таки сияли от удовольствия.