В коридоре воняло. Воняло рвотой и лекарствами, какой-то химией и фекалиями. Стив продвигался по коридору, прикрыв нос и стараясь дышать через рот; но медсестры и санитары, попадавшиеся ему навстречу, должно быть, притерпелись к запаху и вовсе его не замечали. По обеим сторонам сквозь приоткрытые двери Най видел темные палаты со множеством кроватей: примерно так Стив представлял себе тюремную больницу. Мимо проехал пациент в коляске, без ног и с повязкой на глазу. Стив поспешно отвел взгляд, потом сообразил, что это может обидеть инвалида, взглянул на него, готовый улыбнуться. Пациент ответил ему сердитым взглядом своего единственного глаза и проехал мимо.

– Где мои таблетки?! – завопил вдруг кто-то в палате слева. В отчаянном вопле звучала такая боль, какую Стив и представить себе не мог; однако никто вокруг словно не услышал. – ГДЕ МОИ ТАБЛЕТКИ?! – снова завопил больной.

И в таком-то месте заперли отца?!

Наю здесь совсем не нравилось. А кроме того, в глубине души он боялся встречи с отцом. Да, из слов матери ясно, что мозги у него не в порядке, – и все же Стив представлял себе знакомую картину. Ему казалось: к тому времени, как он доберется до отца, тот придет в себя и, разумеется, во всем обвинит сына. Как обычно. Будет рвать и метать из-за того, что его перевезли сюда из Анахаймской больницы. Мысль эта была так неотступна, что, подходя к дверям палаты номер 242, Стив уже придумывал себе оправдания.

Таблички или чего-то подобного с надписью «Психиатрическое отделение» он нигде не заметил, так что поначалу даже подумал: произошла ошибка, отца положили не туда. Ведь он должен быть под психиатрическим наблюдением – а все пациенты, которых Стив здесь видел и слышал, страдали физически. Но потом сообразил: он же в Ветеранском госпитале. Естественно, тут кругом калеки. Должно быть, весь этот этаж и есть психиатрическое отделение.

Он постоял немного перед дверью, собираясь с духом, и заглянул внутрь. Палата оказалась небольшая, всего на троих – не как те барачного вида помещения, что остались позади. Отец лежал ближе всех к двери. Лампы в палате светили так приглушенно, что ровно ничего не освещали, однако света из коридора хватило, чтобы разглядеть: отец не просто лежит на больничной кровати – он к ней привязан. Глаза у старика были закрыты, дышал он глубоко и ровно. Стив приободрился, подошел к кровати и задернул шторку, отделявшую «комнату» отца от других пациентов.

Воняло здесь еще хуже, чем в коридоре; пришлось зажать нос. Кто-то из соседей отца явно страдал серьезными проблемами с кишечником.

– ГДЕ МОИ ТАБЛЕТКИ?! – снова завопил вдалеке беспокойный пациент, а еще один, дальше по коридору, завыл, как волк.

Но в палате отца было тихо, если не считать тихого бульканья какого-то аппарата по другую сторону от задернутой шторки. Спящий, отец выглядел бледным и изможденным – почти безжизненное тело. Ремни, пристегивающие его к кровати, очевидно, призваны были уберечь самого отца или окружающих от новых припадков ярости, а на деле усиливали ощущение, что перед Стивом лежит труп.

«Вот таким он будет, когда умрет», – подумал Най.

Он знал, что должен быть расстроен, опечален… но ничего не ощущал. Хотел хоть что-нибудь почувствовать – и не мог. Разве что стыд за свою бесчувственность. Стив пытался найти себе оправдания: говорил, что отец пожинает то, что посеял, что и в лучшие свои годы он был жестким, безжалостным человеком, никогда не упускал случая напомнить, что единственный сын горько его разочаровывает… Не помогало.