Теперь Павел Антонович не жил, а смаковал каждый свой день и каждый час. Аппетитные секретарши сменялись большеглазыми горничными в горных пансионатах, длинноногие комсомольские карьеристки со съездов — задумчивыми и медлительными дамами, заведующими городскими закрытыми базами. Катерина принюхивалась к воздуху, который витал вокруг неожиданно успокоившегося мужа, шарила по карманам, наводила ревизию в его бумагах, но поймать Синицына с поличным не могла, отчего копила в себе безысходную злость и обиду.

Павел Антонович выплыл из потока воспоминаний в свою московскую квартиру и уставился на листок, лежащий перед ним на столе. Часы показывали половину шестого, а он в своих воспоминаниях так и не добрался до главного…

7

3 января 2001 года

Воронцов ехал на работу и улыбался. «Как последний кретин», — сказал он себе, взглянув на свое отражение в вагоне метро и не сразу узнав в нем себя. Попытался принять серьезный вид, но через мгновение уголки губ снова предательски поползли вверх. Его заполонила Лия. В голове прыгали картинки, наподобие комикса, и все — про нее. Вот она выгибается точно кошка, вот прохаживается по комнате в его рубашке, а вот… И именно тут губы вздрагивали усмешкой, по телу пробегал жар, а взгляд уплывал к потолку. Сознание сгинуло, подсунув вместо себя поток почти физически ощущаемых видений, от которых никак не удавалось отделаться. Не удавалось и, пожалуй, не хотелось.

Сколько продлится это наваждение, он не знал, но — тем лучше. Наваждения ни к чему не обязывают и ни в чем не ограничивают. А разве он не имеет права тряхнуть стариной? Может быть, в последний раз!

Лия заставила его позабыть правила, по которым он жил в последнее время, и навязала свои, пришедшиеся ему весьма по вкусу. Он сдался рыжекудрому диктатору с легкостью, потому что тот принудил его жить так, как Воронцову хотелось, не будь на его совести… Но ведь невозможно вечно помнить о совести. И — тяжело. И главное — совсем мало радости. А в нем столько жизни, что хватило бы на дюжину молодцов и еще бы осталось немножко.

Правда, Воронцов ни об энергии своей жизненной, ни о совести теперь не думал. Ощущение полета — вниз головой с высокой кручи, да без всякой опаски — захватывало его целиком. Теперь он был долиной, в которой прорывались и били из-под земли разбуженные землетрясением горячие гейзеры. Он обретал прежнюю форму, мироощущение, веру. Долина вот-вот будет затоплена — хлынул пенящийся горячий поток во все стороны, долина превратится в морское дно.

Лия проснулась, как только Николай зашевелился. Но не подала виду, что не спит. Ей нравилось смотреть сквозь ресницы, как он — медведь огромный — смешно ступает на цыпочках, чтобы не разбудить ее, собираясь на работу. Он не спросил вчера, станет ли она его дожидаться. Она плотно сомкнула веки, чтобы не дать ему возможности спросить об этом сегодня. Чтобы позволить себе сделать окончательный выбор: уйти и расхлебывать заварившуюся кашу самой или все-таки заставить его помочь. Он бы смог. Теперь она точно знала. Силища какая! Совсем как у того, только этот не убийца, скорее — защитник. Он точно смог бы! Ей одной не справиться. Слишком страшен противник, слишком неуязвим и беспощаден. Но все-таки стоит взвесить все «за» и «против».

Он не поцеловал ее на прощание. Она распахнула глаза, как только дверь за ним закрылась. Попыталась успокоиться. Приняла душ. Выпила холодного молока. Порылась в его вещах, отыскала старую тельняшку. Повертелась в ней у зеркала. Показалась себе обольстительной.