— А-а! Опять попёрлась куда-то, сучка. Чё, нашел твой-то себе бабу? — радостно ощерилась Лидия Адольфовна. — А чё, и пра-а-а-льна! Чё ему с тобой, паскудой! Ты, небось, в койке колода колодой…

Договорить она не успела, потому что Вера стремительно пересекла коридор и подошла к ней. Вид у девушки, наверное, был тот еще, потому что Гитлер немедленно заткнулась, беззвучно разевая дряблый рот и тупо моргая.

Вложив в удар всю свою обиду и боль, Вера с силой пнула ведро с водой. Оно опрокинулось и с грохотом покатилось по коридору. Серая вода забрызгала остолбеневшей тетке плащ, окатила ноги в галошах.

— Не смейте больше ко мне лезть! Убью, — тихо, но убедительно прошипела Вера в лицо соседке. Развернулась и пошла к лифту.

Она ждала, что Гитлер разразится мерзкой бранью, но сзади не раздавалось ни звука.

Справа открылась коричневая обшарпанная дверь, пахнуло густым ароматом мясного варева. За дверью проживала «тихая» таджикская семья из двенадцати человек. Интересно, как они там помещаются, всегда недоумевала Вера. Может, спят и едят по очереди? Сейчас из квартиры дружным роем выкатывались один за другим разнокалиберные дети от трех до шестнадцати, круглоголовые, черноволосые, черноглазые и горластые. Самого маленького мать несла на руках. Вся эта гвардия вознамерилась забраться в лифт, так что Вера сочла за лучшее спуститься пешком.

Она быстро шла вниз по лестнице. Один пролет, другой, третий… Перед глазами мелькали ступеньки, обшарпанные, изрезанные перила, заплеванные лестничные клетки, открытые двери.

Нельзя сказать, что поступок Марата разрушил ее идеалы и попрал веру в людей. Конечно, Вера продолжала, несмотря на близость тридцатилетия, верить в любовь. И считать, что любит своего мужа, пусть не так пылко и исступленно, как в романах, но все же достаточно, чтобы оставаться вместе и получать от этого удовольствие. Однако прожив двадцать два года в общежитии швейников, потом два года мыкаясь по съемным квартирам, а последние три проведя на Северной, трудно удержать на носу розовые очки. Волей-неволей приходится замечать вещи, о которых не пишут в классической литературе.

Остается либо принять жизнь во всей ее красе и безобразии, либо решительно противопоставить себя ей. Вера не была ни идеалисткой, ни революционеркой, поэтому предпочла первое.

Умом она сознавала, что Марат, возможно, изредка погуливает на стороне, хотя особых поводов сомневаться в своей верности муж не давал. Так, кое-какие штришки и приметы, на основании которых, если очень постараться, можно сделать далеко идущие выводы. Но стараться и разоблачать Марата Вера не стремилась. Она наивно принимала тезис о полигамности мужчин, полагая, что против природы не попрешь. И вместе с тем умудрялась вполне искренне верить, что Марат любит ее, и они всегда будут вместе. Вот такая двойная философия! Мелкие же интрижки, если они и есть (а может, ничего такого и нет!), не навредят их отношениям.

У Веры не было других родственников, кроме мужа. И свое будущее она видела только совместным с Маратом: общий дом (другой, конечно!), общие дети, поездки, интересы, желания, старость.

Его предательство, да еще такое явное, не оставляющее сомнений и не дающее даже крохотной надежды, что все неверно истолковано, выбило почву из-под ног. В глубине души она понимала, что жалеет о вскрывшейся правде. И презирала себя за собственное малодушие.

Недавняя сцена поставила обоих в затруднительное положение. Теперь у Марата нет шансов половчее соврать, а у Веры не получится сделать вид, что ничего особенного не случилось. Больно, обидно и совершенно ясно, что жить, как раньше, не получится.

На первом этаже, проходя мимо почтовых ящиков, она заметила, что в их ящичке что-то белеет.