Линан взглянул на свое отражение в зеркале. Его вполне устраивало то, что он видел. Пусть он не был таким же высоким, как его сводные братья, однако его плечи были достаточно широки, а впереди его ждали несколько лет, в течение которых он мог бы еще подрасти. Он не имел ничего против собственного лица, пусть не такого уж красивого, однако и не настолько страшного, чтобы у детей при виде его замирали сердца. Он пошевелился, и отражение в зеркале сместилось. Линана позабавила реакция Пайрема; вот уж чья физиономия могла нагнать страху даже на закаленного воина. Ростом слуга был с Линана, тощий, как шпага, с головой, по форме напоминавшей какие-то нелепые ножны. Этим утром губы Пайрема были плотно сжаты.

— Ты не разговорчив сегодня, Пайрем?

— Нет.

— Ты провел тяжелую ночь, посвятив ее пьянству?

— Не более тяжелую, чем вы, Ваше Высочество, — ядовито отозвался Пайрем.

— Ага, понимаю. Ты сердит на меня.

— Сердит на вас, Ваше Высочество? Я? Какое право имеет презренный слуга сердиться на мальчика, которого он выпестовал с самого младенчества, если этот мальчик тайком убегает и едва не становится жертвой уличных головорезов? Я спрашиваю вас, Ваше Высочество, какое я имею на это право?

— Ты разговаривал с Камалем.

— Кто-то ведь должен был принести чистую воду и простыни в ту комнату, в которой на смертном одре лежит сейчас несчастный раненый бродяга, подставивший под нож разбойника свою грудь, чтобы защитить вас.

— Не преувеличивай, Пайрем. Эйджер лежит вовсе не на смертном одре.

— Пайрем, что вы говорите? — Слуга наклонил голову, словно прислушиваясь к звучанию собственного имени, и стал похож на петуха. — А я-то думал, что это кличка, которой пользовался один известный мне парень, которому никогда не хватало ума прислушиваться к добрым советам и поступать так, как ему говорили, ради его собственного здоровья и счастья.

— Ах, ради Бога, Пайрем, дай отдых своему языку.

— А я-то было подумал, будто Ваше Высочество озабочены моим молчанием. Как же, однако, я глуп!

Линан отвернулся от зеркала и оказался лицом к лицу со слугой.

— Ладно, Пайрем, не обижайся. Давай, отчитывай меня.

— О, разве я посмею поучать Ваше Высочество, того, кто и без моего участия так много знает о целом мире, что перестал прислушиваться к чьим бы то ни было советам, а в особенности к советам старших…

— Довольно! — коротко воскликнул Линан, и его спокойствие и благодушие тотчас обернулись гневом. — Я достаточно много знаю, Пайрем. Обо всем, что мне пришлось преодолеть нынче ночью, мне известно от Камаля, и теперь мне не требуется выслушивать еще и твои наставления.

Пайрем не смог стерпеть такой обиды. Его голос сорвался, и он почти что выкрикнул:

— Ради Бога, Ваше Высочество, ведь вы едва не добились собственной гибели!

Гнев Линана тотчас улетучился. Пайрем едва удерживался от слез.

— Прости меня. Мне действительно угрожала опасность. Но там был Камаль…

— Камаль?! Да Камалю тоже просто повезло, что он остался в живых. Похоже, что кому-то известно о его кровавом прошлом. Он пролил слишком много крови, так много, что сам не способен измерить это кровавое море. Вы с ним оба слишком беспечны, вы думаете, что мечи всегда защитят вас, вы оба такие же сорвиголовы, как генерал…

Внезапно Пайрем замолчал и отвернулся, однако Линан успел заметить слезы, закипавшие в глазах верного слуги. Ему стало стыдно. В его жизни существовало несколько истинных вещей, и одной из них была любовь, которую испытывал к нему старый Пайрем, а другой — любовь, которую Пайрем питал к погибшему генералу.