Мать умерла, еще когда он был там.

Это грустно, говорил Бейб газетчикам. Грустно.

Он все ждал, что что-то почувствует. Уже две недели ждал.

Вообще-то, если не считать пьяной жалости к себе, чувствовал он что-то только тогда, когда бил по мячу. Только в те секунды, когда ударял по нему битой. Когда дерево касалось кожи мяча, и он, качнув бедрами, разворачивал торс, и мышцы в ляжках и икрах напрягались, и белый мячик стремительно уходил ввысь. Вот почему сегодня днем он передумал и все-таки показал класс — потому что должен был. Мяч шел слишком уж чисто, как на блюдечке. Вот почему он это сделал. Потому-то все и случилось. Только потому.

Он сел играть в покер с Макиннисом, Джонсом, Манном и Холлохером, но все продолжали толковать о забастовке и о войне (про нынешнюю игру ни слова не сказали, как будто все условились, что ее никогда и не было), так что он ушел от них и как следует подрых, а когда встал, они уже почти проехали Нью-Йорк, и он пропустил еще несколько рюмашек, чтобы прояснить туман в мозгах, и стащил с Гарри Хупера шляпу, пока тот спал, и прорвал кулаком ее верхушку, после чего нахлобучил обратно ему на голову, и кто-то засмеялся, а еще кто-то спросил: «Милашка, неужто нет для тебя ничего святого?» Тогда он взял другую шляпу, на сей раз — Стью Спрингера, хозяйственника «кабсов», и тоже проделал в ней дыру, и теперь уже полвагона швыряло ему шляпы, подначивая его. Бейб залез на спинку сиденья и пополз со спинки на спинку, издавая «ху-ху-ху», точно макака, и вдруг, распираемый дурацкой гордостью, завопил:

— Я — человек-обезьяна! Я — Чертов Бейб Рут! Я вас съем!

Кто-то порывался стащить его вниз, кто-то пытался успокоить, но он соскочил сам, сплясал в проходе джигу, стянул еще несколько шляп, какие-то расшвырял, а в каких-то пробил дыры, и ему аплодировали, его подбадривали, ему свистели. Он хлопал в ладоши, точно дрессированная мартышка, он почесывал задницу, он горланил «ху-ху-ху!», и им это нравилось, ух как им это нравилось.

Потом шляпы иссякли. Бейб оглядел проход. Они устилали пол. Они свешивались с багажных полок. К некоторым окнам пристали соломенные ошметки. Рут ощутил прилив веселого безумия, он уже готов был перейти к галстукам. К костюмам. К багажу.

Вдруг Эбби Уилсон положил ему руку на плечо. Непонятно, откуда он взялся. Рут видел, как Стаффи встает со своего места, поднимает в его честь стакан какого-то пойла, кричит, улыбается. Рут ему помахал.

— Сделай мне новую, — произнес Эбби Уилсон.

Рут уставился на него:

— Что?

Эбби развел руками, сама рассудительность:

— Сделай мне новую шляпу. Порвал — теперь сделай-ка новую.

Кто-то присвистнул.

Рут погладил Уилсона по пиджачным плечам:

— Я тебе выпивку поставлю.

— Выпивку не хочу. Хочу шляпу.

Рут уже готов был ответить: «Да пропади она, твоя шляпа», но тут Эбби Уилсон его толкнул. Толчок был не особенно сильный, но поезд как раз в это время поворачивал, Рут почувствовал, как тот кренится, ухмыльнулся и решил, что лучше не ругаться, а сразу двинуть. Он видел, как его кулак несется Эбби Уилсону прямо в переносицу, и с Уилсона мигом слетело самодовольство, он уже не переживал насчет своей шляпы. Но поезд снова накренился, и его кулак врезался в окно. Боль пронизала локоть, плечо, шею, отдалась под ухом. Брюхо его колыхнулось на потеху всему миру, и он снова ощутил себя толстым и всеми брошенным. Он плюхнулся на пустое сиденье, втягивая воздух сквозь стиснутые зубы, баюкая пораненную руку.

А Лютер Лоуренс, Клещ Джо и Эней Джеймс сейчас, надо полагать, сидят где-нибудь на крылечке, наслаждаются ночным теплом, передают друг другу бутылочку. Может, говорят про него, про то, какое у него стало лицо, когда Лютер ушел из-под мяча, который сам падал на него с неба.