Я хочу сказать, что уже видела Франтишку раньше, из окна, но тут к нашему столу подходят медсестры и за локти поднимают любительницу рвоты на ноги.

Она упирается, и неожиданно тонким девчоночьим голоском жалуется, что не доела. Молчу, пока ее не уводят и уносят ее смердящую желчью посуду.

–А ты то тут какими судьбами? – интересуется неугомонная соседка. – Тебя же под замком держали с осени.

Не вижу смысла таиться, поэтому отвечаю:

– Теперь меня лечит пан Пеньковский, он велел выходить со всеми.

– Говорят, ты кого то убила, – лицо соседки преображается: морщинки натягиваются, обозначая оскал, – какого то мужика. Перерезала ему глотку, как свинье.

На ее нижней губе я замечаю пену, вроде той, которая накипает на бульоне. Открываю рот, чтобы возразить, но Фаустина снова меня опережает:

– Это неправда! Если бы Магда была виновна, то не сидела бы здесь с нами. Не повторяйте все глупости, какие слышите.

– Ну ну. – Женщина все так же скалится. – А по мне, так если и прирезала, то правильно сделала. И поделом. Так им, скотам, и надо.

Мне хочется убраться подальше, обратно в свою палату, и желательно не выходить из нее еще пару недель. После месяцев полной изоляции выход в люди для меня ощущается падением в прорубь.

– А вы здесь почему? – спрашиваю скорее из вежливости, чем из любопытства.

– Почему почему. Да ни почему. Хватит болтать, – хмуро припечатывает она и отворачивается.

Теперь все ее внимание сосредоточено на движении ложки от миски в рот и обратно.

Вовремя спохватилась. Из окна раздачи высовывается одутловатая и жутко красная лицом повариха. Она лупит по миске поварешкой и горланит:

– Две минуты! Проверка тарелок!

Будут смотреть, кто сколько съел этой мерзкой баланды и делать выводы. Эти могут сделать вывод о вашей душе из чего угодно, хоть из количества волос на расческе. Ненавижу.

Из чистой ненависти принимаюсь быстро подчищать свою порцию. Рядом стучит ложкой Фаустина.

Две минуты истекут быстро, оглянуться не успеешь, а в миске еще примерно половина. Была не была! Оглянувшись по сторонам, беру миску в обе руки и аккуратно наклоняю ко рту. Так быстрее.

План работает! Всего несколько мучительных глотков, и я почти у цели. Но тут что то царапает мне горло.

Отставляю почти пустую миску и пытаюсь откашляться. Только бы самой не стошнить, как Ганя. Кусок чего то непонятного не дает мне ни продохнуть, ни сглотнуть.

ВЕДЬМА

1

Лес обступает меня со всех сторон, смотрит сонно, равнодушно.

Руки почти ничего не чувствуют, когда из них выпадает шершавая веревка вязанки хвороста. Подношу их к лицу и часто дышу, пытаясь отогреть. Кончики пальцев торчат из обрезанных перчаток, как розовые ягоды, готовые лопнуть от сока. Несколько раз сжимаю и разжимаю кулаки, чтобы восстановить кровоток. Затылком и спиной чувствую оледеневший ствол березы, замершей до тепла. Прикрываю глаза, но не слышу ее шепота.

Спи, сестрица. Спи. По весне отомрем.

Когда к пальцам возвращается чувствительность, я наклоняюсь за хворостом. Пока стояла, снег успел присыпать мои волосы и тонкие веточки тонкой мучной дымкой. Пора возвращаться, иначе старуха опять будет браниться. Что что, а это она любит.

Снег задорно кряхтит под сапогами. Обратную дорогу легко найти по моим старым меткам, что я оставила осенью, но они уже не нужны: мне знаком каждый сук, каждый корешок, каждый ломоть коры, стесанный рогами.

Обычно у незамерзшего ручейка видно следы оленьих копытец, а иногда я встречаю саму олениху. Мы переглядываемся, раскланиваемся, и она уходит, высоко поднимая тонкие ноги. Под сорочьим гнездом часто нахожу перья и свежий сор. По нему я читаю погоду и мелочи грядущего дня: если перьев нечетное количество, а сор разбросан широким веером, к вечеру похолодает, и старуха станет ныть и изводить меня.