Старуха же, напротив, становится бодра, подвязывает по новой платок и, не слушая уговоров, ковыляет к аппарату.

– И и и!! Испорчено! Все испорчено! Все заново! Все ты, гадина, виновата! Оторвать бы руки твои поганые! Ох, грехи, грехи мои тяжкие!.. Чтоб ты, курва, захлебнулась!

За дверью, услышав свое прозвище, подает голос нагулявшаяся и замерзшая кошка.

Поспать мне, видимо, сегодня не судьба.

***

Неделю мы работаем, не разгибаясь. Аппарат у старухи с большим баком, но готовое зелье попадает в бутыли по капельке, просачиваясь через слой древесного угля. В землянке душно и пахнет брагой.

Старуха водит заскорузлым пальцем по страницам старой тетради – там у нее записаны все пропорции. Сначала она гонит мутную брагу, потом фильтрует и отстаивает ее, а потом еще сдабривает настоями. Вот и сейчас старая ведьма высчитывает, сколько полынной настойки нужно добавить к пойлу, чтобы все напились достаточно для веселой свадьбы и недостаточно для поножовщины.

Я устроилась промывать пшено прямо на полу, поставив корыто между коленей. Видела бы меня сейчас пани Ковальская! Или наша пани Мельцаж Пассаж. Их обеих точно хватил бы удар. Волосы у меня стоят дыбом, лицо и шея в испарине, а юбка, чтобы не замочить, задрана до самых подвязок.

Вода на первую промывку совсем грязная, в ней то и дело всплывает разная шелуха, которую надо отлавливать, иначе она может испортить целую бутыль.

Да да, именно таким и должны заниматься выпускницы пансиона Блаженной Иоанны – в глухом лесу гнать самогон для деревенской свадьбы. Вот только я не выпускница. Боюсь, в этом году выпуска там не будет вовсе.

Я запускаю пальцы в мокрое зерно, наслаждаясь его округлой вязкостью. Так впадают в дрему, перебирая четки.

В этот момент раздается стук и почти одновременно открывается дверь. Меня хлещет холодом.

– Ну что, девоньки? Кипит работа?

Староста приходил уже дважды и все с одними и теми же словами. В точности как наша директриса повторяла одно и то же, потому что ей было все равно, что мы ответим.

– Закрой, закрой, чтоб тебя! – верещит бабка. – Кости мне застудишь!

– Не шуми, мать, – похохатывает староста.

Никакая она ему не мать, он просто говорит так для красного словца.

Наверное, я слишком пристально смотрю на его одутловатое и красное с мороза лицо, так что он замечает и поворачивается в мою сторону. И глядит. Дольше, чем мельком. Меня передергивает, как от холода. Отворачиваюсь и одергиваю юбку, чтобы прикрыть колени. Старуха встает между нами, уперев костлявые руки в бока.

– Нечего туда сюда шастать! Будет готово – пришлешь телегу и оплату. Все, как договаривались. Тоже мне, взял моду…

– Ну, ты ж меня знаешь! Люблю, чтобы за всем присмотр был.

– За домом своим присматривай,– припечатывает его старуха.

Они обмениваются еще несколькими добрососедскими любезностями, и староста убирается восвояси. Старуха смотрит ему вслед через проталину в замерзшем окне.

– Что б ему пусто было, – бормочет она под нос, и тут же напускается на меня: – А ты хороша! Сидит, ноги расставила! Передом думаешь?!

С этими словами она хлещет меня по голове и плечам ветхим полотенцем.

– Прекратите!

– Будешь знать, будешь знать!

– Хватит!

Серая вода с шелухой плещет через край корыта и заливает пол. Мы со старухой бросаемся ее вытирать. Когда все убрано, старая отшельница изможденно приваливается к боку печи.

– Не показывайся на глаза старосте. И от его дружков подальше держись.

***

Постепенно приготовление зелья переходит в фазу ожидания.