Он отвел ей руки за спину и прижался к ней еще теснее.

Нет, она не вынесет слишком сильное ощущение откровенной физической близости.

– Никакая вы не труженица и уж во всяком случае не честная. – Уитфилд сделал явное ударение на последнем слове.

Если она будет стоять вот так совершенно неподвижно, быть может, удастся сохранить свое достоинство. Она знала, что он думает. Она также знала и правду. Если она окончательно одуреет от злости, она тоже сможет оскорбить его и, уж конечно, не менее унизительно. Она вообще могла бы бросить ему вызов только из чистого упрямства. Но от него несло таким жаром. В силе его мускулов, в упрямом подбородке таилась несомненная опасность. Она должна поостеречься, она скажет ему, что пыталась сделать, она заставит его выслушать себя, иначе он проявит свое упрямство и тогда… тогда…

– Я делала только то, что вы мне приказали. – В ее тоне не было ничего примирительного, да и настроение у нее было далеко не мирное.

– Я, кажется, просил вас отвлечь от меня внимание, пока я ищу дневник. – Лорд Уитфилд был весьма ироничен.

– Вы приказали мне помочь вам его найти.

Он усмехнулся. Усмешка вышла холодной и жестокой.

– Я слышал, что вам давно известно, где он.

– О чем вы говорите? В Шотландии вы потребовали, чтобы я помогла вам его найти.

Мэри попыталась высвободить руки из его железной хватки, скрывая боль под видом напускной храбрости.

– Я и старалась делать, что могла. Я была на кухне, расспрашивала прислугу.

– Зачем? Я повторяю еще раз, вы же знаете, где находится дневник.

– Вы с ума сошли! – Она была теперь в этом совершенно уверена. – Каждое утро я вставала на рассвете и…

– Встречались с кузеном Йеном, чтобы немного поразвлечься. Не так ли?!

– Осел! – сказала она, побелев от гнева.

– Вы опять назвали меня ослом. Не притвориться ли вам и теперь, что вы в этом ах как раскаиваетесь? – издевательски произнес он.

На балу она не притворялась, что сожалеет о своей грубости. Она действительно чувствовала себя виноватой. Теперь она упивалась новым для нее чувством свободы. Свободы от вины и страха.

Потому что то, чего она много лет больше всего боялась, все-таки произошло. Джиневра Фэрчайлд соединилась в ней с Мэри Роттенсон.

И ей – Мэри или Джиневре, или кому бы там ни было – все стало безразлично.

– Что бы там ни твердили вы, я говорю правду.

Он засмеялся.

Этот осел смеялся. Он нисколько не был похож на оскорбленного. Он даже имел наглость выглядеть непринужденно, как будто ее грубость доставила ему удовольствие.

– Вы оказались такой, какой я вас представлял. – Похоже, он был этим безмерно доволен.

С каким-то ожесточенным наслаждением он заставил ее попятиться, направляя ее своим телом и не отпуская ее рук.

– Конечно, честность и порядочность вам и не снились. Ваша двуличность развязывает мне руки, давая возможность делать, что мне угодно.

– А если окажется, что вы были неправы?

– Я всегда прав. – Он заявил это так, словно сам этому верил. – Вы только что это доказали своим распутством.

Ей жгло кожу, как будто она по неосторожности пробыла слишком долго на солнце и обгорела. Мэри могла себе представить, какой у нее сейчас был цвет лица.

– Отпустите мои руки.

– Чтобы вы могли свободно ударить меня крышкой от подноса? На вашем месте я бы на это не рассчитывал.

Они уже были у стены, и он вплотную прижал к ней Мэри, в то же время прислонившись к ней сам, словно нуждался в поддержке.