— Погань плешивая, — выдавил из себя он, щуря глаза. — Не бери в голову, он такой номер уже откалывал. Выше голову, коллега! А что ты думал — есть такие дураки, кто за просто так заплатит тебе полторы сотни?

— Он застал меня врасплох, — покачал головой Антон Белогорский. — Теперь-то я ученый. Ну, не приходилось мне раньше…с такими…в общем, ты меня понял.

Щусь в который раз посмотрел на часы и подтолкнул его:

— Хоть до магазина проводи, раз такое дело. Нет, ты только подумай: вчера забили холодильник доверху. Слон — и тот бы треснул по швам. Сейчас открываю — шаром покати! Ни хрена себе, думаю!

— Может, нарочно в сортир спустил, — предположил Антон, поразмыслив.

— Кстати, запросто, — согласился, прикинув, Щусь. — Или, как недавно, померещились какие-нибудь точечки черненькие в жратве…

Морозный воздух несколько освежил обоих; до ближайшего гастронома новые тимуровцы дошли в молчании.

— А мне куда? — спросил Антон, останавливаясь у входа.

— Не знаю, — пожал плечами Щусь. — Хочешь — загляни на базу. Может, кого и найдешь. А не хочешь — ступай домой. Это, наверно, будет правильнее, отдыхай. У нас же не какие-нибудь церберы, ты ж не виноват.

— Не виноват, — повторил вслед за ним Белогорский. Помедлил и поинтересовался — Вот еще насчет идеологии, — он криво усмехнулся, ему было неудобно беседовать на возвышенные темы. — Эта самая…жизнь, — проговорил он с трудом. — Жизнь и этот старый хрыч — как они друг с дружкой вяжутся с точки зрения конторы?

Лицо Щуся сделалось, словно высеченным в мраморе.

— Никогда т а к не спрашивай, — сказал он, чеканя слова. — Никогда. Жизнь священна, даже у хрыча, все остальное — ничто. Есть еще вопросы?

Антон замотал головой.

— Тогда я пошел, — заявил снова знакомый, из мяса и костей, Щусь. — Тебе оплошать простительно, а мне — нет. Ферт мне голову откусит.

Антон поднял руку, прощаясь, и только некоторое время спустя, уже в вагоне метро, ему пришло в голову, что он использовал нацистский жест.

Он вошел в родную, пропахшую дешевым табаком, темную даже днем квартиру, включил свет. Обвел взглядом разбросанные там и сям вещи, немытую посуду, старый календарь на стене. Активным ли, пассивным ли способом утверждал он жизнь в своем собственном доме, но с «УЖАСом» она покуда не имела ничего общего. События последних двух дней воспринимались как сон — неизвестно только, дурной или хороший. Сны, как правило, такими и бывают — неопределенными в этическом отношении. Белогорский вспомнил, что человек отводит сну добрую треть жизни, и подумал — с несвойственной глубиной мысли, — что третью часть жизни человек проживает вне знания плохого и хорошего.

Поудобнее устроившись на сиденьи автобуса, Антон втянул голову в плечи, сунул руки в гарманы галифе и изготовился дремать. Ночью он спал неважнецки: снова привиделось нечто дурацкое, с гоголевскими вкраплениями. Антон был гостем на украинских почему-то посиделках, где собрались всякие девицы и утешали свою подругу, которой в чем-то крупно не повезло.