— Вы слышите, господин директор? — обратился Коквин к банкиру.

— Здесь одни кретины, они не умеют колоть! — Банкир очнулся и, против ожидания, следил за ситуацией.

— Почему? — Во врачихе взыграли остатки достоинства. — Анальгинчику…

— А-а, в жопу вас всех! — завыл банкир. — Наберите номер! Наберите номер!

— Наберите шприц! — рявкнул Коквин в ухо врачихе.

— Он отказывается от всех уколов, — пролепетала та и покрылась пятнами.

— Наберите, покажете ему потом ампулы!

Врачиха поспешно вышла.

— Номер!! Последний день тут работаете! — не унимался банкир.

Белогорский малодушно взялся за телефон, и Коквин резко, с силой хлопнул его по руке.

Банкир неожиданно выпучил глаза, начал хрипеть новым, особенным хрипом, отчетливо посинел. В Коквине свершилась разительная перемена: тот самый фанатизм, что бросился в глаза Антону на первом свидании, вырвался наружу, оставляя далеко позади подтянутость, корректность и исполнительность. Звеньевой распахнул дверь.

— Быстро сюда! — заревел он не своим голосом. — Ему плохо!

Едва не растянувшись во весь рост, влетела медсестра со шприцем. Она вонзила шприц в сведенный судорогой окорок, но дело оттого не улучшилось. Банкир уходил. Никто не верил, что событие, которого ждали — кроме выдвиженцев от «УЖАСа» — решительно все, уже при дверях. Выяснилось, как это обычно и бывает, что до реанимации слишком далеко, а нужной аппаратуры в отделении нет. Коридор наполнился топотом; никто ни за что не хотел отвечать, и только изображали активность. Впрочем, медикам было ясно, что помочь — если долгожданный конец и вправду собрался наступить — ничем нельзя.

Коквин держался иного мнения.

— Неужто?! — звеньевой заломил руки в настоящей, искренней панике. — Нет, не допустим!

Он бросился на постель, распластался поверх умирающего банкира и впился ртом в фиолетовые резиновые губы. Черным пауком лежал он на казенном одеяле, раздувая щеки и отчаянно вталкивая воздух в футбольный мяч головы. Коквин на миг оторвался и крикнул Антону:

— Разотри ему ноги! Чего ты ждещь?

Понимая, что от его расторопности зависит очень многое, Антон одним движением отшвырнул одеяло и начал теребить холодные ступни с крючковатыми, желто-бурыми когтями. Энтузиазм, с которым Белогорский взялся за дело, удивил его самого — не иначе, заразился от звеньевого. Тот продолжал дыхание «рот в рот»; широко раскрытые глаза банкира медленно, но верно стекленели, зрачки разъехались по углам. Коквин отпрянул от мертвеющих губ — теперь он сидел верхом, будто в седле, и перешел к массажу сердца. Однако все его толчки напрасно сотрясали дряблую, бледную грудь без пяти минут покойника.

— Уходит!! — дико, в ужасе, прокричал Коквин. По лицу его катились слезы. — Нельзя! Он же живой! Это же жизнь, придурок, что ты на меня смотришь, как баран?

— Я же стараюсь, — взволнованно попытался оправдаться Антон. — Но что я могу?

— Позови кого-нибудь! Его надо колоть адреналином, в самое сердце!

Антон соскочил с постели, высунулся в коридор — там не было видно ни души.

— Пусто, — сказал он Коквину, который уже ничего не слышал. Как заведенный, он раскачивался вперед-назад, то вдыхая в переставшего дышать банкира последние, резервные запасы собственного кислорода, то побуждая вернуться к работе холодное земноводное сердце.

Белогорский ничего не мог с собой сделать: он отошел в дальний угол, откуда молча наблюдал за стараниями Коквина.