Снегопады часто заваливали домик до самой крыши, и кошкам-охранницам приходилось работать лопатами до седьмого пота. Набивая снегом вёдра и бадьи, Лебедяна ждала, пока он растает в домашнем тепле, а потом этой чистой живой водицей умывалась и ополаскивала волосы и себе, и Злате. В её косе опять засеребрились седые ниточки горя, и она лишь грустно улыбалась, тая вздох и смахивая слезинку: любимые руки, способные прогнать призрак осени, были сейчас далеко и держали меч.

Завеса угрюмых туч не рассеивалась, почти полностью стирая грань между днём и ночью. Наступление утра можно было угадать лишь по тускло-серому свету, едва просачивавшемуся сквозь этот плотный полог; время от времени Лебедяне чудился какой-то гул – не то громовые раскаты, не то горные обвалы, не то грохот и лязг далёких битв... Нутро отзывалось тревожной дрожью, а мысли легкокрылыми птицами летели к Искре.

– Матушка, а куда делось солнышко? – спросила дочка, робко ёжась и устремив большие тёмные глаза к мрачному небу.

– Его украли злые тучи, – вздохнула Лебедяна.

– А оно вернётся? – Злата набрала горсть снега и катала в ладошках плотный шарик.

– Непременно, моя родная, – улыбнулась Лебедяна. – Тётя Искра отправилась вызволять его из плена.

Ей не хватало духу рассказать дочке правду, а потому слово «родительница» в отношении Искры она пока держала за зубами. А Злата, вперив в неё темноокий взор, вдруг спросила:

– А тётя Искра будет нам теперь вместо батюшки?

Знакомые до оторопи карие глаза смотрели с детского личика пронзительно и испытующе, вызывая у Лебедяны холодок и слабость под коленями, и она, присев на корточки, погладила дочку по головке.

– Да, дитя моё, – сорвался с её дрожащих губ устало-растерянный шёпот. – А ты скучаешь по батюшке-то?

– Не знаю. – Малышка потупилась, грея в ладошках снежный комочек и уплотняя его до каменной твёрдости. – Я не помню его лицо.

Прижав дочку к себе, Лебедяна гладила её золотую косичку, а в груди трепетала вера: вот она, тропка к правде, прямая и верная. Злата не поскользнётся, не ушибётся, вступив на неё, нужно было лишь подождать совсем чуть-чуть – до весны. Может быть, уже грядущей, а может, следующей.

– А чего это ты снежок катаешь? – подмигнула Лебедяна, справившись с волнением. – Никак, в матушку нацелилась бросить, безобразница?

Уголки губ дочки шаловливо дрогнули в улыбке, а в глазках зажглись искорки озорства.

– Да! – воскликнула она, отбегая и замахиваясь.

Места для игр около домика было мало, и они перенеслись вниз, в заснеженную долину реки. По долгу службы дружинницы отправились следом, и им пришлось присоединиться к веселью, которое не могла затмить никакая облачная завеса: всё вокруг озаряли сияющие глазёнки Златы, а её смех рассыпался повсюду золотыми осколками.

– Ах ты, маленькая озорница! – смеялась Лебедяна, уклоняясь от снежков. – Вот я тебя сейчас! Вот я тебя...

И тут же ахнула: обжигающий комок снега расплющился об её лицо и залепил глаза. Пока Лебедяна отряхивалась, Злата заходилась в звонком хохоте, прыгая и размахивая руками.

– Ну-ка, Иволга, отомсти этой егозе за госпожу, – шутливо обратилась княгиня к ближайшей дружиннице.

В девочку полетел целый град снежков, и она со смехом бросилась наутёк, но скоро споткнулась и шлёпнулась в сугроб.

– Ну что, получила? Получила по заслугам? – веселилась Лебедяна.

Вытащив Злату из сугроба, она закружила её на руках, окрылённая тугим, переполняющим сердце восторгом. Ноги подкосились не то от счастья, не то от тяжёлой зимней слабости, и княгиня вместе с дочкой сама рухнула на пышную снежную постель. Злата хохотала взахлёб, бултыхалась и взрывала холодную белую пыль вокруг себя, а кошки-охранницы с детским задором швыряли снежками друг в друга.