– Нет, нет, не может быть, – бормотала Тихомира, стряхивая последние приставшие кусочки корки.

Блестящее и гладкое, молочно-белое чудо – лежащая статуя Твердяны – было прекрасно, но теплилась ли в его глубине жизнь? Приложив ухо к каменной груди, Тихомира вслушалась... Тишина. Взор Гораны раскалённым прутом сверлил ей спину, и она не решалась обернуться и встретиться с ним.

– Она поверила тебе, – проговорила Горана глухо и сипло. – Мы все поверили. И что теперь?..

Тихомира всё же повернулась к ней.

– Да погоди горевать! Может, это просто вторая корка, которую тоже надо разбить?

Цепляясь за ускользающий хвост птицы-надежды, она схватила молоток и постучала по каменному плечу... Тщетно. Мерцающая поверхность даже не примялась, белая фигура лишь отозвалась гулким звоном.

– Значит, должен быть какой-то иной способ, – сказала северянка, озираясь в поисках чего-то, что, как ей казалось, должно было непременно помочь.

Вокруг были только растерянные, хмурые и печальные лица. Не у кого спросить совета... А лоб Твердяны блестел, словно ледяной.

Лёд!

– Отчего тает лёд? – подумала молодая оружейница вслух, не в силах удержать диковатой, сумасбродной улыбки.

Все смотрели на неё так, словно считали спятившей, а Тихомира сама себе ответила:

– Правильно, от тепла. А что теплее всего на свете? Нет, не огненное озеро на Ворчун-горе, отнюдь. Есть кое-что погорячее! Зовите сюда матушку Крылинку!

– Ты рехнулась? – рыкнула Горана, блестя серебристой поволокой боли в затуманенных глазах. – Хочешь, чтобы она прямо тут сошла с ума от горя?!

– Этого не будет, – улыбаясь всё шире от внезапно накрывшей её сердце волны тепла, сказала Тихомира. – Я чувствую... Я знаю. Ну же, позовите её! Да захватите для Твердяны что-нибудь из одёжи!

Все нерешительно мялись, боясь принять за правду её слова. Лишь Огнеславу Тихомира сумела расшевелить и заразить своей верой: княжна-оружейница шагнула вперёд и опустила руку на плечо северянки.

– Кажется, я смекаю, к чему ты клонишь, – сказала она с теплом в голосе и искоркой понимания в глубине зрачков.

Она стремительно вышла за калитку и исчезла в проходе, а Тихомира осталась стоять возле Твердяны, всё с той же улыбкой поглаживая её мраморно-белые пальцы. Горана молчала, но её взгляд начал медленно просветляться: может быть, она тоже что-то поняла, а может, просто собирала осколки последней надежды в ожидании чуда.

Калитка распахнулась, и на площадку вихрем ворвалась счастливая Крылинка, но свет радости сменился на её лице растерянностью, а узелок с одеждой упал к её ногам, едва она увидела вместо живой супруги мраморное изваяние. Её колени подкосились, и если бы не Огнеслава, шедшая следом, матушка Крылинка рухнула бы там, где остановилась.

– Не робей, подойди, – ласково сжав её похолодевшие руки, сказала Тихомира. – Она жива, только её надо освободить. И я думаю, ты знаешь, как это сделать.

Услышав это, Крылинка на глазах у всех вынырнула из омута растерянной слабости. Ещё мгновение назад она горестно висела на руках у Огнеславы с Тихомирой, а сейчас встрепенулась и, оправдывая своё крылатое имя, подлетела к безжизненной фигуре под навесом. Упав ей на грудь, она омочила дорогое лицо тёплыми слезами. Дрожь губ, дрожь пальцев, трепет мокрых ресниц, и вдруг – крак! Не поддавшаяся ударам молотка белая глазурь лопнула с лёгкостью яичной скорлупы, покрывшись сеточкой тончайших трещин. С шорохом, как опадающие листья, льдисто-мраморная шелуха посыпалась с груди Твердяны, сделавшей первый судорожно-хриплый вдох. И вот она – живая кожа, которую они все искали под верхней грубой коркой!

– Родненькая моя... – Заплаканная улыбка Крылинки сияла, как солнце сквозь просвет в дождевых тучах.