Одно движение сильного плеча – и скорлупа осыпалась с тела Твердяны, гладкого и невредимого; ни одного ожога не оставила на нём огнедышащая кровь Огуни, ни единый волосок в косе не пострадал. Приподнявшись на локте, оружейница посмотрела на супругу прежними, яхонтово-синими глазами, из которых бесследно ушла жуткая морозная пустота.

– Я вижу... Вижу тебя, – с ласковой хрипотцой сказала она, касаясь пальцами щеки своей жены.

А та, смеясь и плача одновременно, обнаружила ещё одно чудо:

– Шрамы... Их нет, Твердянушка! Ушли подчистую!

Сладко потянувшись, как после долгого и крепкого, освежающего сна, Твердяна блеснула зубами в широкой улыбке и впилась поцелуем в губы Крылинки с молодой страстью. Её нагота была лишь отчасти прикрыта складками одежды обнимающей её жены, и оружейница, оглядев себя, сказала:

– Чего это я нагишом? Одёжка какая-нибудь есть?

– Есть, есть, моя ненаглядная, – опомнилась Крылинка, смахивая слезинки с ресниц и расторопно подбирая принесённый из дома узелок. – Вот, накинь.

Твердяна облачилась в застиранную рабочую рубашку и портки, а запасная пара сапогов нашлась в кузне. Обновлённая, с сияющим молодостью лицом, женщина-кошка обвела светлым взглядом родных и протянула руку старшей дочери, стоявшей чуть поодаль с блестящей плёнкой счастливых слёз на глазах. Судорожный вздох облегчения вырвался из груди Гораны, и она заключила родительницу в крепкие объятия.

– Испугалась, дитятко моё? – поглаживая её по лопаткам, молвила Твердяна. – Ну ничего, ничего, вот и обошлось всё.

Кузня наполнилась смехом и радостными криками. Твердяну с Крылинкой обступили со всех сторон – не протиснуться, но Тихомира и не стремилась пробиться к виновнице всеобщего ликования. Волна напряжения схлынула, оставив после себя приятную усталость в теле и тепло под сердцем.

– Ну... прости уж меня, что ли, – подошла к ней смущённая Горана. – Водичкой целебной из Тиши умойся – и пройдёт синяк.

– Ладно, забудем, – улыбнулась Тихомира, пожимая протянутую руку. – Что было, то прошло, быльём поросло.

Хоть и витал над Кузнечной горой светлый дух праздника, располагавший к веселью, но Твердяна, едва придя в себя и утолив голод краюхой хлеба с молоком, тут же погнала всех работать: не терпела она безделья, проводя все дни в труде. Впрочем, добро на праздничный ужин она Крылинке дала.

– Так уж и быть, стряпай... Такой случай и отметить не грех.*

И вот настал день, когда болванки-хранилища с частями клинка были раскованы на половинки, и слои волшбы искусством рук Твердяны воссоединились с соответствующими слоями стали. Нагрев, проковка – и части слились в единую заготовку, которой предстояло некоторое время спустя согнуться пополам и обрести сердцевину. Последняя ждала своей очереди, пока волшба восстанавливала свои прежние межслойные связи. Заготовку заключили в глиняный защитный кожух и отложили до поры до времени.

Однажды после обеда – в самый разгар рабочего дня – в кузню постучались. Одна из учениц прибежала с круглыми глазами в пещеру:

– Государыня Лесияра пожаловала! Спрашивает тебя, мастерица Твердяна!

Отложив работу, та вышла на площадку и сделала знак впустить высокопоставленную гостью, а Тихомира из любопытства последовала за ней. Встав за одним из столбов навеса, она наблюдала, как в калитку вошла, сверкая на солнце драгоценным венцом, величавая женщина-кошка в красных с золотой вышивкой сапогах. Багряные складки плаща ласкались на ветру к её стройным ногам, а в золотисто-русых волнах рассыпанных по плечам волос сверкали серебряные прядки. Дымчатая синева её глаз была внимательной и строгой, но смягчилась приветливой улыбкой, когда княгиня раскланялась с Твердяной и поцеловалась с дочерью, княжной Огнеславой.