И тогда, пока мы поедали пирожные, Оливер вдруг заметил, что, как и жители Посейдонии, наши гречеcкие хозяева и немногие оставшиеся в Александрии греки – смотритель музея, престарелый официант в кондитерской, мужчина, продавший нам сегодня утром англоязычную газету, – все приобрели новые привычки и обычаи и говорили на языке, который казался устаревшим по сравнению с греческим, бытующим на материке в наши дни. А потом Оливер сказал мне нечто такое, чего я никогда не забуду: 16 ноября каждого года он, несмотря на жену и двоих сыновей, находил время вспомнить посейдонца в себе и подумать о том, какую жизнь бы вел, если бы остался со мной.

– Я боялся, что начинаю забывать твое лицо, твой голос, даже твой запах, – сказал он. С годами он нашел собственное ритуальное место с видом на озеро недалеко от работы, где в выбранный день и совершал свой обряд: несколько мгновений размышлял о нашей непрожитой жизни – его жизни со мной. Такие вигилии, как назвал бы их мой отец, никогда не длились слишком долго и ничему не мешали. Но недавно, продолжал Оливер, возможно, потому что в тот год он встретил этот день в другом месте, – он внезапно осознал, что на самом деле все наоборот, что он посейдонец все дни года, кроме одного, что прошлое никогда не переставало манить его, что он ничего не забыл и не хотел забывать, и пускай он не писал и не звонил узнать, помню ли и я о том, что с нами было, он все-таки знал: мы не искали друг друга лишь потому, что никогда на самом деле не расставались, и не важно, где и с кем мы находились и что стояло между нами, – все, что ему нужно было сделать, когда придет время (а он знал, что время обязательно придет), – это отправиться на поиски и найти меня.

– И ты меня нашел.

– И я тебя нашел, – сказал он.

– Хотел бы я, чтобы отец был жив.

Оливер посмотрел на меня, помолчал, а потом ответил:

– И я тоже, я тоже.