Нянюшку обмануть не удавалось. Глядя на застывшее лицо девочки, она сердито выговаривала: «Грешно мертвой по живой земле ходить! И мать с отцом грешно тревожить, каково им видеть тебя такой убитой, сама подумай! Отпусти их, девка, пожалей несчастных, дай свободу, не висни якорем на их душеньках…»

На робкие возражения Таисии баба Поля внимания не обращала. У нее были свои представления о жизни и смерти, странно языческие, не мешавшие ей, впрочем, искренне считать себя христианкой: а как же? И маменька, и папенька, и деды‑прадеды, все из православных, кто она такая, чтоб нарушать обычаи, предавая собственный род…

Церковь баба Поля почему‑то не любила. Ей многое не нравилось там: душный запах ладана, горящие свечи, священники, в большинстве своем молодые дюжие мужики, на которых пахать и пахать, а они молитвы гнусавят да кадилом машут, пользы от них миру и пастве никакой…

Порой раздражали бабу Полю и верующие. Она с досадой думала, поджимая губы: «Все больше с просьбами сюда тянутся, все дай, дай им, все ручонки загребущие к Господу тянут. Нет бы радостью поделиться, спасибо Всевышнему сказать за мир наш ладный, преподнесенный дуракам слепым на блюдечке…»

Таисии она убежденно говорила, что церковь — костыль для слабых и убогих, для сильных же храмом Божьим служит весь мир. А кому‑то и собственного сердца достаточно, чем не алтарь в храме Господнем? И огонек жизни сам Создатель зажег, не кто‑нибудь…

* * *

В школу первого сентября Таисия прибежала раньше всех, баба Поля отпустила ее без слов, украдкой перекрестив спину девочки. Она частенько так делала, бездумно повторяя еще материнский жест, свято верила, что крест, начертанный любящей рукой, охраняет и оберегает.

Пустой класс внезапно напомнил Таисии осиротевшую квартиру, но она раздраженно встряхнула головой — вот уж нет! Через полчаса здесь будет полно людей, и она даже на последней парте сможет наблюдать за веселой и шумной суетой одноклассников.

Таисия подошла к своему месту и судорожно вздохнула: голгофа! Снова сидеть одной, видя перед собой лишь чужие затылки. С другой стороны, в душу никто лезть не станет, уже хорошо.

Она бросила взгляд на стенд и невольно хмыкнула: самая нижняя отметка была ее собственной, верхняя принадлежала Федору Федоровичу, самому высокому парню класса, а то и школы.

Здесь так повелось с самого начала — первого сентября, торжественно, на первом же уроке, отмечали рост «две крайности». До прихода Таисии самой маленькой в классе считалась Инна Мордюкова, как же она обрадовалась появлению новенькой! А Федор Федорович неизменно оставлял верхнюю зарубку, еще бы, такой мамонтище…

Таисию не удивило, что огромного парня звали Федором Федоровичем, даже учителя, причем без всякой иронии, вполне привычно и серьезно. Коротенькое имя Федор как‑то не подходило этому типу, он вообще мало напоминал школьника, эдакая гора, что рост, что ширина плеч.

Инна рассказывала — он с первого класса был на голову выше всех. Первая учительница, когда знакомилась с малышами, изумленно воскликнула, разглядывая мальчика: «Какой же ты Федя? Ты самый настоящий Федор Федорович!» С тех пор так и пошло. Вначале в шутку, а потом уже по привычке все в школе стали звать семилетнего мальчишку Федором Федоровичем.

И не только в школе. Федором Федоровичем его звали все — родители, младшая сестра, соседи. Ему как‑то шло это имя.

Большущий! Таисия рядом с ним чувствовала себя жалким пигмеем. Впрочем, как и остальные ребята в школе.

Федор Федорович, кажется, занимался тяжелой атлетикой, Таисия что‑то в этом роде припоминала. Наверное, штангу поднимал или ядро толкал, такому слону это запросто.

Таисия воровски оглянулась на дверь и подбежала к стенду. Повернулась к нему спиной и быстро чиркнула фломастером над затылком.