Если мужчине суждено погибнуть, лучше, чтобы он встретил смерть, занимаясь тем, чем хотел. — Эллен подняла глаза. — Вы мне по сердцу, Дженни Джонс. Вы дали настоящее обещание. Это была высшая похвала у моей матери. Она бы так и выразилась: «Эллен, ты дала настоящее обещание».

— Благодарю вас, мэм. Но вы меня не знаете.

— Вы так думаете? — Эллен рассмеялась, потом лицо ее снова сделалось грустным. — Вы не стали лгать во имя спасения собственной шкуры… но вы солгали ради того, чтобы пощадить чувства ребенка. — Она снова улыбнулась и продолжала мягко: — Я хорошо понимаю вас. У вас сердце такое же большое, как ваша смелость, и вы любите малышку, которая сейчас спит там, наверху.

— Я должна уехать, — сказала Дженни, заглянув в свой стакан. — Завтра.

Слова сорвались с языка, продиктованные болью оттого, что ей нравилась мать Тая, оттого, что она сидит здесь за столом. Тай ходил по этим комнатам, может быть, держал в руке этот самый стакан. Всюду, куда ни глянь, ее сердце видело его. И Грасиелу.

— Милая, я понимаю, что вы хотите оставить все позади и уйти. И понимаю, что рубить сразу не так больно. Но эта маленькая девочка такого не понимает. И маленькая девочка еще нуждается в вас. Прошу вас, останьтесь до тех пор, пока она не перестанет чувствовать себя среди чужих. — Эллен потянулась вперед и накрыла руку Дженни своей рукой. — Расставаться через месяц не больнее, чем завтра.

Дженни подумала, потом неохотно кивнула.

— Наверное, вы правы. И я обещала Таю, что подожду месяц. — Запрокинув голову, она смотрела в потолок, смаргивая непрошеные слезы. — Но это так тяжело.

— Это любовь, милая. Это любовь.

Дженни старалась быть полезной, помогая стирать и готовить, и удивила Гризли Билла и его подчиненных тем, что во время недели клеймения работала не хуже мужчин. Она варила студень, делала пикули и занималась починкой одежды вместе с Эллен.

И постепенно отдалялась от Грасиелы.

Теперь уже Эллен слушала болтовню Грасиелы во время купания. Эллен или Роберт слушали ее молитвы и укладывали ее в постель. В течение целого дня Дженни была уверена, что кто-то занимается Грасиелой; им уже не приходилось бывать наедине. Ее задевало, что Грасиела этого вроде и не замечает.

Однажды, полагая, что теперь она это вынесет, Дженни попросила для себя лошадь и поехала к дому Тая. Дом стоял мрачный и молчаливый, но чистые строгие линии напоминали Дженни о Тае. Это был дом, который он выбрал и построил для себя. Дженни чувствовала присутствие хозяина.

Опустившись на ступеньки крыльца, она сидела и смотрела на землю, по которой Тай ездил верхом и которую любил, вбирала в себя воздух, которым он дышал, и в конце концов горе овладело ею. Слезы потекли по щекам. Она закрыла лицо ладонями и заплакала так, как не плакала с детства и с того дня, как утонул ее любимый младший брат. Она оплакивала Тая, оплакивала себя и мечты, которым не суждено осуществиться.

Спотыкаясь, бродила она по двору и кричала, обращаясь к небесам, чтобы боль ее дошла до ушей Создателя. Это было несправедливо. Это было неправильно. Он должен был жить.

В конце концов она вернулась на ступеньки крыльца и села, недвижимая и опустошенная, вспоминая каждое слово Тая, каждый его жест. Перебирала в памяти каждую мелочь той ночи, которую они провели вместе, долгие поцелуи и жаркие ласки, сказанные шепотом слова и тихий смех.

Вопреки всему, вопреки долгим дням его молчания — ни слова от него! — в каком-то крошечном уголке ее сердца теплилась надежда.