Охотнее всего она немедленно завалилась бы в гамак, но надо дождаться сеньору Кальверас с целебным чаем, потом этот чай остудить, поднять Грасиелу, что вряд ли будет легко, и заставить ее выпить отвар. Тем не менее все приходит к концу, и вскоре Дженни уже подносила чашку к губам девочки.

— Какой противный вкус, — запротестовала Грасиела, передернув плечами.

— Глотай быстрее, и все. Нет-нет, пей до конца.

Дженни погасила свечи и улеглась в гамак, вернее сказать, камнем рухнула в него. Но при всей усталости никак не могла заснуть. Напряженно прислушивалась к дыханию Грасиелы. Едва ребенок шевельнется, Дженни уже поднимает голову и вглядывается во тьму. Но еще хуже было, когда девочка долго не двигалась.

Заведя руки за голову, Дженни смотрела в потолок и думала, думала свою беспокойную думу.

Ее собственная жизнь кончена, если ребенок умрет у нее на руках. Болезнь Грасиелы на ее совести! Ее ошибка… а чья же еще? Она слишком долго держала девочку на солнце, да еще к тому же в седле.

Если девочка погибнет, Дженни остается только выкопать могилу для самой себя и прыгнуть туда, потому что смерть Грасиелы вызовет неукротимый гнев Маргариты. Если Дженни не покончит с собой, то Маргарита спустится с небес и убьет ее, причем сделает смерть ужасной, Дженни это понимает.

Дай Бог, чтобы все обошлось! Теперь они станут двигаться медленнее. Каждый вечер Дженни будет нанимать комнату, будет также следить, чтобы ребенок ел три раза в день и все три раза получал молоко.

А еще Дженни намеревалась молиться, просить Господа Бога и Маргариту, чтобы Роберт Сандерс остался в живых, чтобы находился в добром здоровье. Самое худшее, что может случиться в горькой жизни Дженни, — это смерть Роберта Сандерса. Тогда ребенок останется у нее на руках на все треклятые двенадцать лет, не меньше, а за это время она доведет себя до полусмерти. Убирать блевотину и Бог знает что еще делать… К черту, к черту, к черту!

Наконец, измученная чувством вины, надышавшись запахом лука, Дженни впала в тяжелый сон, не приносящий отдыха. Во сне она видела себя снова ребенком, за ней гнались ее мать и ковбой и бросаля в нее луковицы.

— Я не знаю никаких сказок, — повторила Дженни в пятнадцатый раз. Она сделала глубокий-глубокий вдох, задержала воздух в груди, потом медленно выпустила его сквозь сжатые губы. Если уж этот ребенок что-то вобьет себе в голову, этого не выбьешь никакими силами на земле.

— За пять минут, которые прошли с тех пор, как ты меня в последний раз просила об этом, мне неоткуда было взять для тебя сказку. Давай я прочту тебе несколько моих любимых слов из словаря.

— Мы это делали сегодня утром.

Неужели это было сегодня утром? Дженни казалось, что прошло несколько недель. Может, целая жизнь. Она так долго сидела у гамака Грасиелы на твердом табурете, что у нее разболелся копчик, а потом и весь позвоночник. Подвигаться довелось только раз, когда Дженни убирала новую порцию блевотины. Остальное время она либо смотрела, как девочка спит, либо развлекала ее из последних сил, когда та просыпалась.

Грасиела отколола медальон от ночной рубашки, открыла золотое сердечко и уставилась на портреты внутри. Глаза ее налились слезами.

— Дай мне взглянуть на твой медальон, — попросила Дженни.

Ей не было особого дела до портретов, но так она скоротает хоть еще несколько минут бесконечно долгого дня. К тому же если девчонка не будет глазеть на портреты, то не разревется.

Дженни взвесила медальон на ладони, чтобы ощутить тяжесть изделия из настоящего золота.