— Тем больше вина его… Тем строже надо отнестись к его вине. Что делать, Ирина Павловна!

— Что делать, Бойницкий? Что делать! — и голос Ирины делается глухим, как у трудно больного, — что делать? Так я скажу вам сейчас что надо делать: бросить карты, идти к командиру и сказать ему: «Полковник, виноват не Иванов, а я — поручик Бойницкий, потому что вызвал пьяного Иванова на грубость: ударил его и разбудил в нем зверя вместо того, чтобы отправить его под арест». На то, что Иванов был пьян, никто не упирал в суде. Он был дерзок, оскорбил начальство, нарушил дисциплину, — говорили все, и никто не указал на то, что он был в состоянии невменяемости. Надо пойти и сказать все это командиру и вымолить помилование Иванову. И тогда только можно жить на свете, господа…

Речь Ирины круто обрывается. Ее лицо бледно как полотно. Глаза загораются нестерпимо… Ее знобит и лихорадит… А в голове идет какая-то сложная и копотная работа… Точно в мозгу поселились маленькиее гномы и ударяют там своими крохотными молотками. Она ждет до боли во всем существе… Ждет ответа… Офицеры молчат… Их спокойствие мучит ее… Бойницкий бледен и зол, стараясь не дать заметить своего смущения.

— Ну? — стоном вырывается из груди Ирины. — Бойницкий! Да что же вы молчите? — почти кричит она в упор офицеру.

И всем становится неловко.

— В таком случае вам придется лишить меня жизни, Ирина Павловна, потому что я не пойду к командиру просить за это животное, заслуживающее скорее виселицы, нежели дисциплинарного батальона…

Он встает из-за стола, бледный я спокойный, как всегда, избегая, однако, ее взгляда.

Она смеется, не скрывая значения этого смеха. Неловкость между присутствующими увеличивается… Всем тяжела и неприятна эта сцена и все ждут исхода…

За двойной рамой, заглушая на мгновенье шум дождя, долетает звонкая трель барабана. Это призыв к молитве и перекличке…

Адъютант торопливо вскакивает и, наскоро простившись, бежит с вечерним рапортом к командиру. Махнеев и Звягин спешат в роты. Бойницкий подходит проститься к Ирине.

Ее рука холодна и безжизненна, а лицо пылаешь горячим румянцем.

Ей гадко, невыразимо гадко прикосновение его губ к ее захолодевшей кисти и она брезгливо выдергиваешь руку из его пальцев.

Он удаляется, пожав плечами, готовый проглотить все оскорбления «ненормальной» женщины, как мысленно называет Ирину…

Он ушел, а она все еще стоит у окна, вглядываясь в темную, ненастную октябрьскую ночь… Его шаги с металлическим звуком шпор удаляются… потом приближаются снова. Вошь они ближе, ближе, здесь, около, рядом. Она поднимаешь больную голову.

Перед ней Бойницкий.

— Вы? Опять вы, ужасный человек!

— Я не могу уйти от вас… Вы сердитесь на меня. Поймите, я люблю вас, Ирина.

И голова его снова склоняется к ее руке.

— Как вы смеете, Бойницкий.

— Любовь все смеет. А я люблю вас.

— Я ненавижу вас, как злейшего врага!

— Знаю.

— И все-таки ищете моей любви?

— И все-таки, Ирина!

— Не смейте меня называть так! И глаза ее полны яда ненависти.

— Любовь все смеешь, повторяю вам.

— Ага!.. любовь, значит, смеет приносить жертвы. Она смеет быть смелой и прямой. Она — правда. Ступайте же к командиру и спасите Иванова. Это будет жертва, Бойницкий, и я принимаю ее.

— И?

Глаза его полны вопроса, чистые, гордые глаза…

— И вы будете моею… О! Иду, иду к командиру! Иду, моя милая, моя несравненная… Моя мучительница!

Он хватает ее руки, бессильные и холодные… Его дыханье близко от нее… Его губы на ее щеках, глазах, шее…

Темный туман сгущается над нею… Что-то ноет и бьется в груди…

— Пойдите вон, вы мне гадки! — стоном рвется из ее груди, и слезы бессилия, злобы и унижения катятся по лицу.