|
Сколько ни разводись, остается место для ужаса перед худшим, сколько ни запивай, остается привкус пустого места между небом и сердцем, как ты ни заболей, ты болеешь один, не дрожа от ужаса за другого, лежащего в этот миг в соседней комнате, бесконечно отплевывая вязкую голодную слюну в три месяца назад опустевшую жестянку из-под гуманитарной тушенки, сколько ни хорони близких, остается кто-нибудь, кому ничего не угрожает в ближайшие два-три года. Ад моего поколения, ради бога, разверзнись, наконец, между Большой Дмитровкой и Потаповским переулком, научи нас отапливать комнату подшивками журнала «Афиша», а подсвечниками из магазина ИКЕА рыть землю под противотанковые ежи или под последние дзоты, — честное слово, я думаю, мы созрели. Ад моего поколения, я готовилась к тебе лет с двенадцати или меньше, думаю, я смогу организовать отряд по добыче выживших из-под развалин, думаю, я смогу распределять еду или возить на себе воду, думаю, мы окажемся в лучшей форме, чем ожидали, думаю, мы начнем расстреливать только на третьей неделе, думаю, мы сумеем спрятать детей и женщин, думаю, мы выживем, если сумеем взять этот переулок, думаю, если мы погибнем, это будет совсем не жалко, особенно если выживут Львовский, Пащенко и Кукулин.
Пеночка поет в белой чашечке…
Пеночка поет в белой чашечке, поет-поет — да и замолкает, расползается морщинистой шкуркой, липнет к ложечке, мы ее вылавливаем, стряхиваем с нее молоко, несем к форточке — лети, пеночка! — и сразу форточкой — хлоп! — чтобы не слышать, как она там об асфальт — плюх! Ложка меда золотым спрутом висит посреди молочного озера, выпускает вялые щупальца, мы ее топим, топим, перетапливаем вместе с молоком, относим наверх в спальню: пей, миленький, надо. Надо, миленький, надо, это полезно, пеночки никакой нет — улетела, только перышко плавает — ну и бог с ним, вытащи слабым пальчиком да и пей, пей, поправляйся. Пей, миленький, тебе завтра на работу идти, пей, тебе послезавтра ремонтировать раковину и комод, в среду маму хоронить, в пятницу смотреть, как дочка растет, пей, миленький, тебе болеть нельзя, тебе через десять лет первый инсульт переживать, через тринадцать — последний переживать, тебе силы нужны. А кто это у нас болеет? — это Петечка у нас болеет, Петечку волчок укусил за бочок, потому что Петечка специально всегда на краешке спит, — чтобы, как волчок подойдет, сразу нож с тумбочки — хвать! Петечка лежит теперь на другом боку, что-то черное из него пузырями идет, мы все кружком стоим, сочувствуем, волчок в уголке сидит, ковыряет в зубах палочкой, за Петечку беспокоится. Доктор приходил, сказал: ложку меда на стакан молока, чистую простынь и вашими молитвами. Спасибо, говорим, доктор, а если он к утру умрет — тогда что? Тогда, сказал доктор, ложку меда на стакан молока, чистую простынь и вашими молитвами. Спасибо, говорим, доктор, и вашими, и вашими.
Я вынашиваю под сердцем камень…
Я вынашиваю под сердцем камень, это будет девочка. Буду вынимать ее из-за пазухи, холодную, круглую, гладкую, в пальцах перекатывать, спрашивать: Мариночка, не холодно тебе, Мариночка? Мариночка, не молчи, заинька, скажи маме: тебе не холодно? Мариночка? Марина, ну же, ты простудишься, перестань капризничать, скажи, тебе нормально там? Ну что ты молчишь, как истуканище, я же о тебе забочусь, твое дело, хочешь — мерзни, хочешь — вообще никогда со мной не разговаривай, ты думаешь, мне нужны твои разговоры? Совершенно не нужны. Ты, Марина, еще вспомнишь, когда у тебя своя дочка будет, каково это всё, ты еще поймешь, Марина. Марина, — буду говорить я и сжимать, сжимать, сжимать мой камень в кулаке, — Марина, если бы отец тебя видел, если бы отец видел, как ты меня мучаешь, если бы отец твой, мраморный этот истукан, хоть раз посмотрел, что его дочь вытворяет, он бы с тобой разобрался, Марина, — говорю я, а песок течет у меня между пальцев тонкой струйкой. |
