Два раза в сутки — прилив, два раза в сутки — отлив. Его неумолимому закону подчинена вся жизнь Якорного, всего побережья: прилив — отлив, прилив — отлив… Его учитывают судоводители и мотористы маленьких дорок, тралмейстеры, опустившие в море огромный трал, и семужники…

Прилив — отлив, прилив — отлив…

Дорка с карбасом на буксире, подгоняемая приливным ветром, шла по Трещанке. Прилив сломил течение реки, смешал его еще недавно пресную воду с соленой и нес лодки вперед.

Юрка лег на борт, зачерпнул в ладонь воду, поднес ко рту и скривился: солоновато-горькая! Река становилась узким заливом моря. Желтые отмели и камни исчезли и не грозили винту дорки. Только макушки громадных камней, Двух Братьев, торчали наружу, и вокруг них воронками заворачивалась вода.

— И эхолота не нужно, — сказал Пудов, сотрудник районной газеты, молодой, но очень тучный человек, ехавший по своим газетным делам к семужникам. — Знай только посередке держи… Правильно я говорю, товарищ уполномоченный по доставке продуктов?

Юрка, лежавший среди мешков с картошкой и мукой — он вез харчи Валерию и всему звену, — не возражал. Он следил, чтоб брызги не попали на куль с сахаром, конфетами, чаем и печеньем. Кроме продуктов, он вез семужникам кое-какую теплую одежду — родные попросили передать.

Поселок давно кончился, пошли сопки. Кое-где глыбы нависали над водой, старые, серые, все в трещинах, изломах, морщинах, скудно поросшие ржавыми лишайниками и мхом.

Выставив тугой живот, Пудов бесстрашно стоял на носу дорки и, наверно, воображал себя бывалым мореходом. Выглядел он живописно: кирзовые сапоги, хлопчатобумажный пиджак и большая соломенная шляпа. В руках он держал одностволку. Черные дикие утки плавали у берега; они были слишком далеко, чтоб в них попасть.

Ветер вместе с приливом шел со стороны моря, но он не мог утке отнести рев водопада. Он долетал все отчетливей и скоро превратился в настоящий грохот.

— Гляди! — кричал Пудов. — Они самые!

Впереди, на блещущей от солнца воде, показалась лодка с тремя темными фигурками.

Глава 11. Это случилось ночью

— Как делишки, бабоньки? — крикнул Пудов, все еще стоя на носу.

— Тридцать кило! — ответила женщина в синем платочке, сидевшая на веслах.

Дедушка Аристарх, в телогрейке и армейской зимней шапке, быстро обернулся на стук мотора.

— Вон какую рыбину подцепили! — Он полуобнял за плечи вторую женщину, которая стоя вела карбас по туго натянутой тетиве тайника.

Женщина взвизгнула, качнулась, села на сиденье и брызнула на дедушку водой.

— Ох ты, дед! Бороду сейчас обрежу!

— Они тут не скучают, — заметил Пудов, когда дорка проходила неподалеку от карбаса.

— Цирк один, а не жизнь, — сказала та, что сидела на веслах, худощавая женщина лет сорока, Васильевна, как звали ее в поселке.

Дорка ткнулась в берег.

Перетащив снедь и вещи в избушку, Юрка с корреспондентом пошли к падуну. По краям тропинки кое-где рос щавель, и Юрка жевал кислые листки его, топтал белые цветки морошки, бросал в рот вялые прошлогодние ягоды.

Гул падуна висел в воздухе. Он еще не был виден за краем сопки, но водяная дымка его стояла в небе, и солнце, преломляясь в ней, вспыхивало и выдувало семицветную радугу.

Вот сопка осталась сбоку, и они увидели падун. Трещанка, разрезая пустынную тундру, приближалась к порогу, набирала бешеную скорость, сужалась, летела, падала с тяжелым грохотом вниз, в котловину, на черные плиты, стреляла у того берега тугими фонтанчиками, взрывалась, точно внутри были заложены фугасные бомбы, и над всем этим ревом и клекотом стояла тончайшая водяная мгла.