Санитар на той же моторке съездил в больницу за шиной, а Андрей Игнатьевич с Юркой остались у койки с Васьком.

— Погода испортилась, — сказал врач, — видишь, как песок сечет окно… Боюсь, Мурманск не выпустит самолет.

Андрей Игнатьевич не ошибся. Скоро стало известно, что райком партии связался по радио со штабом Северного флота и штаб обещал в самое короткое время прислать хирурга.

Весь поселок уже знал о случившемся. С фермы прибежала мать, отец тоже приехал на дорке с фактории.

Время тянулось медленно. Васек лежал, закрыв глаза, на койке. Левая нога его была в белой шине, толстая, огромная, и мать ходила по дому, вытирая платком глаза, прикладывая кончик его к подбородку.

— Катер! — закричал кто-то во дворе, где собралась кучка ребят.

Юрка выскочил из дому.

Высоко вскинув нос, отводя в стороны — слева и справа — волны, к берегу мчался торпедный катер. Юрка увидел белый помер на его борту, трубы торпедных аппаратов и командира на мостике. Катер сбавил скорость. Нос его опустился, рев моторов приутих, волны опали.

Несколько взмахов весел, и шлюпка доставила на берег военного с чемоданом. Двое матросов вынесли носилки, и минут через десять на них очутился Васек. Слабо покачиваясь, плыл он через поселок к губе.

Сбоку шли отец с матерью и Юрка, сзади валила гурьба ребят.

Матросы на шлюпке осторожно приняли носилки, поудобней установили их, чтобы не мешать гребцам, и весла взлетели вверх.

Ветер швырял в лицо брызги, толкал в грудь, мешал дышать. Юрка с отцом и матерью стояли на самом берегу и, не замечая, как волны хлещут по ногам, смотрели на губу.

Шлюпка быстро долетела до катера. Вот носилки с Васьком подняты вверх; взревели моторы, и торпедный катер, бросив на берег высокую волну, полетел к выходу из Якорной губы, к тонкой свечке маяка на краю мыса. Катер уже исчез за грядой сопки, утонул в дымке Баренцева моря, а три человека все еще стояли на песчаном берегу губы…

Через два дня ушел на промысел отец, и Юрка так и не сказал ему о случае на падуне. И без того хватало у отца забот и неприятностей. В самый последний момент, когда Юрка остался с ним наедине в каюте на сейнере, он даже открыл уже рот, чтобы рассказать.

Раскрыл, но губы произнесли совсем другое.

Юрка вдруг понял, что это не по-мужски и не по-товарищески — выдавать родного брата. Сказать, так уж сказать при нем. Юрке вдруг вспомнилось серое, нервное лицо Валерия и жест, которым он снял с гвоздя ружье: «На, стреляй…»

Нет, нельзя выдавать его… Никого нельзя предавать. А тем более брата.

Хватило ему и того, что произошло. Теперь небось раскаивается. И близко не подпускает к тайникам браконьеров.

И Юрка ничего не сказал.

Неделю спустя он увидел Валерия. Тот вылез из колхозной дорки с ружьем за плечами и большим узлом в руке.

— Совсем? — спросил Юрка, сидевший на причале.

— Ага, — Валерий улыбнулся. — Месяц производственного стажа набрал… Для начала ничего. А?

Юрка промолчал.

Он все вспомнил, и спина его неприятно похолодела.

— Теперь на сейнер… Глотку перегрызу бате, если не возьмет. — Валерий весело осклабился.

Юрка подозрительно посмотрел на брата:

— Сам ушел или как?

— Сам… Опротивело мне все. Уши от грохота заложило. Думал — оглох. Ну я потопал…

— Иди, — Юрка продолжал сидеть на причале.

Он глядел вниз, в воду. Небольшие боты беломорской экспедиции покачивались на малой волне, и Юрка видел сквозь просвеченную солнцем воду их винты на корме.