«Сахиб! – подумал Тед. – Интересно, надевает ли он шорты на поле для гольфа?»

Стол был завален исчерканными бумагами.

– Помнишь, как Лейла, Элизабет и мы с тобой играли в скраббл за этим столом? – повернулся Тед к Крейгу.

– И вы с Лейлой всегда выигрывали, а я вечно подводил Элизабет. Как выражалась Лейла, «Бульдоги не натасканы в правописании».

– И что это означало? – полюбопытствовал Генри.

– О, Лейла обожала давать прозвища всем близким друзьям, – объяснил Крейг. – Мое было Бульдог.

– Хм, лично мне вряд ли польстило бы.

– О, еще как. Если Лейла давала человеку прозвище, это означало – он принят в круг ее близких друзей.

Так ли? – гадал Тед. Если пристальнее вдуматься в прозвища Лейлы, в них всегда улавливаешь некую двусмысленность. Сокол – хищная птица, натасканная для охоты и убийств. Бульдог – короткошерстный, с квадратными челюстями, тяжеловес-пес, с мертвой хваткой.

– Давайте закажем ланч, – предложил Генри. – Нам предстоит долгое обсуждение.

Жуя трехслойный сэндвич с мясом, Тед описал свою встречу с Элизабет.

– Так что, Генри, вчерашний вариант можешь забыть, – заключил он. – Все в точности, как я и думал. Признай я вероятность своего возвращения в квартиру Лейлы, то после показаний Элизабет, считай, я уже в тюремном фургоне на пути в Аттику.

Да, день и правда оказался трудным. Тед слушал, как Генри объясняет теорию временной невменяемости.

– Лейла публично отвергла тебя, бросив спектакль, в который ты вложил четыре миллиона. На следующий день ты просил ее о примирении, но она продолжала оскорблять тебя, требовать, чтобы ты пил наравне с ней.

– Ничего, я могу позволить себе выбросить такую сумму, – перебил Тед.

– Ты знаешь это. Я знаю. Но в голове присяжного, который никак не справится с выплатами кредита за машину, такое не укладывается.

– Но я не желаю соглашаться, будто я мог убить Лейлу. Не хочу даже рассматривать такую вероятность.

Бартлетт вспыхнул:

– Тед, пойми же, наконец, – я стараюсь помочь тебе. Ладно, ты очень смекалистый и разгадал подтекст сегодняшней реакции Элизабет Ланж. Хорошо, вариант с признанием, что ты возвращался, – невозможен. Но если мы не станем заявлять, что находился ты в отключке, то необходимо устранить свидетельства Элизабет и очевидицы. Или хотя бы одной. Я тебе и раньше говорил. Обеих в суд допускать нельзя.

– Есть одна возможность, которую мне хотелось бы обсудить, – вклинился Крейг. – У нас имеется информация психиатра о так называемой очевидице происшествия. Я еще первому адвокату Теда предлагал приставить к ней детектива, собрать о ней сведения поподробнее. Мне идея по-прежнему представляется недурной.

– Да. – Глаза Бартлетта исчезли под тяжелым прищуром век. – И зря не осуществили ее раньше.

Говорят обо мне, думал Тед. Обсуждают, что можно и что нельзя ради моей свободы, как будто меня нет. Тяжелый, медленный гнев, ставший уже, казалось, частью его натуры, побуждал его накинуться на них. Но на кого? На адвоката, которому, возможно, удастся избавить его от тюрьмы? На друга, который служил ему глазами, ушами и голосом последние месяцы? Но я не желаю, чтобы моей жизнью распоряжались посторонние, думал Тед, чувствуя внезапную горечь во рту. У меня нет к ним претензий, но и доверять им я не могу. Как бы там ни было, одно я усвоил с давних пор: о себе я должен заботиться сам.

Бартлетт по-прежнему беседовал с Крейгом.

– А детективное агентство у тебя на примете есть?

– Даже три.