Чиграш, развалившись у самого огня, задрал ноги. Леня стянул с него сапоги, размотал мокрые вонючие портянки и, расправив их, повесил на воткнутые возле костра колышки. Чиграш грел ноги, шевелил грязными пальцами и кряхтел от удовольствия.

Сейчас они будут ужинать, а Леня пока отдохнет, погреется. Позже, если ему что-нибудь оставят, он тоже поест…

Чиграш протяжно рыгнул, облизал и бросил ложку в казанок, неуклюже полез в палатку. Они задернули полог, поворочались, пошептались, и Косой, прерываясь зевком, сказал:

— Завтрак чтоб до света был, понял?

Ответить не нашлось сил. Леня вяло соскреб со стенок казанка пригоревшие остатки каши, допил чай, вымыл посуду и стал устраивать ночлег для себя. Хороший меховой спальник, к которому он привык за многие годы как к надежному другу, тоже забрал Косой, бросив ему взамен, как собаке подстилку, промасленный, драный брезент, в который прежде был завернут один из карабинов. Леня ухитрялся и стелить его, и укрываться им, пробовал даже натягивать у костра по северному способу, так романтично описанному его любимым Джеком Лондоном. И конечно же, несмотря на весь опыт бывалого туриста, отчаянно мерз по ночам.

Вот и эта ночь подобралась совсем близко к костру, словно хотела поскорее задавить его и полностью вступить во владение лесом и затерянными в нем людьми. Костер, угасая, сопротивлялся — шипел, потрескивал, иногда из последних сил всплескивал языками пламени, которые, вырвав из темноты то еловую лапу, блестевшую каплями, то темный бугорок кочки, похожий на застывшего зверька, тут же опадали, и становилось оттого еще темнее и тоскливее кругом. Поднялась было, пробиваясь между туч, красная луна, выглянула из-за сухого дерева и сразу же плотно прикрылась облаком, будто и ей стало холодно.

Леня сидел согнувшись, обхватив руками колени, докуривал брошенный Косым «бычок» (табаку, как и сахара, ему тоже не давали), смотрел на угли, привычно думал о своей беде, не веря в то, что с ним случилось, как не верят в длинный кошмарный сон, и безнадежно искал выход…

Детство и юность Лени Конькова прошли в деревне. На всю жизнь полюбил он окружавшие ее поля, где все лето деловито урчали тракторы, вольное колыхание трав на лугах, солнечные рощи, зовущие вдаль проселки, густо заросшие по обочинам бурьяном, прохладные, с запахом погреба овраги с бегущими по каменистому дну светлыми ручьями. Каждое утро он просыпался, предвкушая с замиранием сердца долгий счастливый день, каждый вечер от бегал на село встречать медленно бредущее стадо, жарко пахнущее дорожной пылью, травами, парным молоком.

Дом, где жила их семья, стоял на отшибе, на самом краю луговины, с трех сторон окруженный лесом, который стал для Лени с самых малых лет настоящим другом. Он был ему и близок и понятен, но оставался всегда загадочным, как не прочитанная до конца увлекательная книга приключений. За каждым изгибом тропинки ждало и неудержимо влекло ожидание открытия, каждое дерево шептало свою тайну; все кругом сливалось в необъяснимое очарование доброй сказки, когда воображаемая беда или страх лишь усиливает чувство безопасности и уюта, вроде как с замиранием сердца слушаешь страшную историю про колдунов и ведьм под боком у бабушки, на теплой печке.

Совсем мальчонкой Леня хорошо знал, под каким кустом свернуться, а с какого и когда лучшую ягоду взять, где прячется самый большой и крепкий гриб, кто шуршит в темноте листвой и какое дерево сохранит от дождя и другой напасти. Он как обезьяна лазил по деревьям, без всякой спасти, руками умел наловить рыбы в реке и точно, по-звериному, ориентировался в лесу, всегда зная, где, в какой стороне ого дом.

Однажды — ему было тогда лет семь-восемь, не больше — Леня заблудился. Его искали три или четыре дня. А когда наконец, уже отчаявшись, нашли — не столько обрадовались, сколько оторопели. Малыш спокойно сидел у костерка, у ладного шалашика с добротной подстилкой из лапника и сухой травы и деловито обжаривал нанизанные на прутики грибы, рядом стоял кривой туесок, наполненный про запас спелой черникой.