Однако довольно философских раздумий. Речь, собственно, о моем сне в ночь после визита журналистов. Сне?! О нет! Точнее будет сказать — кошмаре, при воспоминании о котором я покрывалась холодным потом еще много-много лет.

Свет возникает и усиливается вместе с музыкой. Огни... Бездна огней... Из крохотных точек они превращаются в горящие факелы. Мрак отступает перед их мертвенным сиянием.

Я стою... нет... скорчилась на каменном выступе, нависшем над колоссальной, вырубленной в скале пещерой. Гладкая и блестящая, словно китайский шелк, поверхность стен отражает и множит огни. Факелы горят в руках призраков, облаченных в белое... с жуткими масками вместо голов. Кого здесь только нет... Аллигаторы и ястребы, львы и ибисы — целая процессия монстров вливается в пещеру. Безмолвные и торжественно-грозные факельщики занимают места вокруг алтаря у подножия громадной статуи. В каменной фигуре я узнаю Озириса, владыку царства мертвых, олицетворение высшего правосудия. Руки его сложены на груди, в каждой — по королевскому скипетру. Высокая корона и алебастрово-снежные плечи кажутся еще белее в сравнении с матовым черным блеском лица и рук.

Плавной поступью вслед за факельщиками к алтарю приближается верховный жрец. Лицо жреца скрыто за маской не животного, но человека. Жрец меня не пугает. Невообразимый ужас леденит мое сердце при виде фигуры, что вносят на носилках обнаженные рабы.

Несчастный закован в цепи, против которых бессильны даже его железные мускулы. Обнаженные руки и грудь лоснятся от благовонных масел и испарины; рот неистово оскален, и глаза извергают яростный огонь.

Носилки опускают на алтарь... Верховный жрец заносит жертвенный нож... В этот страшный миг пронзительно-синий взгляд находит меня в моем укрытии...

— Пибоди! Пибоди-и...

— Эмерсон!!!

* * *

— Дьявольщина! Что это с тобой, Пибоди? Скрипишь зубами, стонешь, вертишься как черт на сковородке!

Первые лучи весеннего солнышка коснулись потемневшей утренней щетины, такого любимого лица... заиграли в черных вихрах, высветили глубину заспанных синих глаз.

— О, Эмерсон! — Мои руки вмиг обвились вокруг загорелой шеи.

— М-м-м... — удовлетворенно заурчал Эмерсон. — Я, собственно, не возражаю. Стони себе на здоровье. Можешь даже повертеться, если и меня пригласишь...

О дальнейших его действиях умолчу. Поверьте, читатель, на ход событий, о которых идет речь в этой книге, они не повлияли.

Эмерсон не пытался мною помыкать. Не требовал, чтобы я сделала то и не делала другого. И вовсе не потому, что деспотизм не в его характере; просто ему отлично известна бесполезность подобных попыток.

Нет, приказы он не отдавал... Он лишь слезно умолял «воздержаться от применения своего детективного дарования».

— У меня и без того дел по горло этим летом, Пибоди, — вновь и вновь повторял Эмерсон. — Не желаю отвлекаться по пустякам, слышишь?

Все это, разумеется, были пустые разговоры. Уж я-то точно знала, что в конце концов мы сплотимся и сообща возьмемся за расследование, — точно так же, как сообща трудились на раскопках. Профессор получит счастливую возможность заняться тем, о чем он втайне мечтает, и еще более счастливую возможность обвинять во всем происходящем меня. Этот излюбленный мужской прием не чужд даже Эмерсону, одному из самых разумных представителей своего пола.

Я же решение приняла. Окончательно и бесповоротно.