|
Я не шучу – меня действительно окрестили Чарли; моя мама, вероятно, каким-то неявным способом так отыгралась на папе. И ярлыком «Маккабрей» я очень доволен: штришок древности, намек на еврейство, душок морального упадка – ни один коллекционер не сможет устоять и скрестит шпаги с торговцем по фамилии Маккабрей, будьте любезны. Я сейчас в самом соку, если это вам о чем-нибудь скажет, едва среднего роста, прискорбным образом выше среднего веса и обладаю интригующими остатками довольно блистательной привлекательности. (По временам в приглушенном свете и с подоткнутым брюшком я готов чуть ли не ухлестнуть за самим собой.) Мне нравятся искусство и деньги, грязные шутки и выпивка. Я сильно преуспевающ. В своей недохорошей второсортной частной школе я обнаружил, что почти любой может одолеть противника в драке, если готов большим пальцем выдавить ему глаз. Большинство не способно подвигнуть себя на такое, вы это знали?
Более того, я – «достопочтенный», ибо папочка мой был Бернард, Первый барон Маккабрей Силвердейлский пфальцграфства Ланкастер. Он был вторым величайшим арт-дилером столетия; отравил себе всю жизнь, пытаясь вздуть цены на Дювина несоразмерно остальному рынку. Баронство свое получил якобы за то, что одарил нацию хорошим, но непродаваемым искусством на треть миллиона фунтов стерлингов, а на самом деле – за то, что вовремя забыл о ком-то нечто конфузное. Мемуары его должны выйти в свет после смерти моего брата – скажем, где-то в будущем апреле, если повезет. Очень вам рекомендую. А тем временем в ночлежке Маккабрея и. о. распорядителя работ Мартленд рвал и метал – или делал вид, что. Он ужасный актер, но, с другой стороны, он довольно ужасен и когда не актерствует, поэтому трудно порой сказать, если вы следите за моим ходом мысли. – Ох, бросьте, Чарли, – недовольно сказал он. Бровь моя трепетнула в самый раз, чтобы показать: в школе с ним мы учились не так уж и недавно. – Что вы имеете в виду – «бросьте»? – спросил я. – Я имею в виду, давайте не будем играть в глупеньких мудозвонов. Я рассмотрел возможности трех умных возражений на его одну реплику, но пришел к выводу, что не стоит беспокойства. Бывают времена, когда я готов перекинуться с Мартлендом словечком-другим, но сейчас время иное. – И что именно, – здраво спросил я, – по вашему мнению, я могу вам дать из того, что, по вашему мнению, вы хотите? – Любую наводку на дельце с Гойей, – ответил он тоном сломленного Иа-Иа. Я воздел ледяную бровь-другую. Он несколько заерзал. – Существуют дипломатические соображения, знаете ли, – слабо простонал он. – Да, – с некоторым удовлетворением ответствовал я. – И я понимаю, как они могут возникнуть. – Просто имя или адрес, Чарли. Да вообще-то что угодно. Вы ведь наверняка что-то слышали. – И где тут вступит в действие старое доброе «куи боно»? – спросил я. – Где широкоизвестный пряник? Или вы опять давите на старую школьную дружбу? – Этим вы обеспечите себе много мира и покоя, Чарли. Если, разумеется, сами не ввязались в сделку с Гойей как принципал. Я нарочито некоторое время поразмыслил, тщательно стараясь не проявить чрезмерной заинтересованности и задумчиво поглощая настоящий «Тэйлор» 1931 года, населявший мой собственный бокал. – Хорошо, – наконец изрек я. – Немолодой грубоватый на язык парняга в Национальной галерее, прозывается Джим Тёрнер. Шариковая ручка счастливо запорхала по уставному блокноту. – Полное имя? – деловито осведомился Мартленд. – Джеймз Мэллорд Уильям. Он начал было записывать, потом замер и злобно глянул на меня. |
