— Я в самом деле одиночка, ты верно сказал, — ответил Колька. — А одиночкам не нужна ничья помощь. И, если меня кто-то хочет убить — то я просто убиваю его раньше. Постепенно эта моя привычка приобретает известность и мне становится спокойно жить. Я так делал, ещё когда…

— Спокойствие, только спокойствие, — Райко в самом деле неожиданно успокоился. Повернулся, чтобы идти к своим, но задержался и вновь посмотрел на Кольку. — Я не знаю, где ты был весь этот год, но ты поотстал. Сейчас всё куда чётче, чем год назад. И ты едва ли сможешь остаться в стороне. Попомни мои слова. И ты — мне — на нашей стороне — не нужен, Ветерок.

— Солнце-солнышко, до чего знакомая песня, — комично вздохнул Колька, садясь на "харлей" и поддавая газу. — А если хочешь спокойствия — пейте бром, сеньор! Пейте бром! Старое, верное и надёжное, как мой мотоцикл, средство!

"Харлей" взревел и унёсся с заправки, кренясь на поворотах — тяжело и ловко. Вперёд, навстречу огням Верного.

Встречный ветер — забрало шлема Колька не опустил — срывал с ресниц Ветерка слёзы. И поэтому глаза его казались сухими.

Как и должно было быть.

2.

Эту часть города, примыкавшую восточным краем к имперскому сеттельменту, ещё не перестраивали. Тут, за глубоким, заросшим зелёным мусором, оврагом, руслом пересохшей в давние времена Большой Алма-Атинки (над которым позади полосы зелени возвышалась тонким золотым крестом знаменитая Церковь Тридцати Тысяч (1.)), вдоль дороги стояли старые, ещё до Безвременья построенные, чудом уцелевшие дома-особнячки, каждый на одну семью, каждый — в окаймлении садика.

1. В самом начале Серых Войн на месте этой церкви уйгуры похоронили заживо более тридцати тысяч русских детей. В огромный котлован сбрасывали живых и засыпали глиной, потом — следующий ряд. Затем разожгли на этом месте огромный костёр.

От Большой Алма-Атинки на юге города осталось озеро Кукушкина Заводь, питаемое подземными ключами. Между ним и другим озером — Гранитным — появившимся в разломе на месте старого стадиона, шла полоса леса, не столь давно объявленная общей парковой зоной. Так что, в сущности, улицу, на которой жил Колька, можно было смело считать городской окраиной, хотя когда-то это был почти центр Верного — тогда ещё Алма-Аты.

Но до тех мест ему предстояло добираться через весь восток города. Не самое спокойное место — хотя и не полные трущобы, которые располагались на юге. Тут жили те, кто имел постоянную (и традиционно плохо оплачиваемую) работу.

Вечерние улицы были полны народом, прокатывали экипажи, шуршали шинами немногочисленные автомобили, звенел неутомимо бегающий до глубокой ночи трамвай, самый популярный в силу дешевизны в городе вид общественного транспорта… На тротуарах — людно, слышался смех, перемигивались рекламы… Но Колька отметил, что привычных реклам стало меньше, зато появилась в большом количестве совсем новая — сильно напоминавшая имперскую общественно-социальную. А вместе с обычными полицейскими патрулями то и дело попадались незнакомые — тройки молодых мужчин в штатском, но с повязками государственных цветов на правой руке и с короткими дубинками в ней же. На поясах у них висели пистолеты в открытых белых кобурах.

Свернув в боковой проулок, Колька буквально наехал передним колесом на компанию молодёжи, курившую у двери, над которой золотые, алые и серебряные волны пробегали по названию:

БАР РАДУГА

Соскочил (подковки звонко цокнули по бетону) и поставил "харлей" на подножку, не обращая внимания на злые голоса:

— Ты чё, обалдел?!

— Ты, слышь?!

— Куда прёшь, козёл?!

Они отскочили к стенам проулка, когда Колька лишь на мгновение задержал на них взгляд — мгновение вполне достаточное для того, чтобы вся агрессия исчезла с лиц, уступив место узнаванию…

…Внутри по стенам разбегались, играли в догонялки, огни светомузыки.