– Ну-ну, – сказал он. – По-моему, я впервые могу войти в твою комнату без противогаза.

Я пропустил это мимо ушей: такая уж у него манера разговаривать.

– Не знаю, куда их девать, – пожаловался я, показав на кучу вещей, сваленных на кровать.

– Ты снял на пленку все, что собирался?

– Да, кроме портрета.

Стереопортрет Анны весил как минимум фунт и девять унций.

– Конечно, сохрани его. Но ты должен помнить, Билл: мы поедем налегке. Мы же первопроходцы.

– Все равно – никак не соображу, что из этого выбросить.

Думаю, видок у меня был мрачноватый, потому что отец сказал:

– Знаешь, кончай-ка жалеть себя. Мне тоже несладко – придется расстаться с трубкой, а это ох как нелегко, можешь мне поверить.

– Почему? – спросил я. – Трубка же легкая!

– Потому что на Ганимеде табак не выращивают и не импортируют.

– Да-а. Слушай, Джордж, в общем-то у меня все на мази, только вот аккордеон… Больно он тяжелый.

– Хм… Надо попробовать подвести его под графу «предметы культуры».

– Чего?

– Прочти первую строчку. Предметы культуры не входят в число личных грузов. Они считаются достоянием колонии.

Мне и в голову не приходило, что я обладатель культурных ценностей.

– Вряд ли это выгорит, Джордж!

– А ты попробуй, что ж сразу руки-то опускать!

Вот так и вышло, что через два дня я выступал перед советом по науке и культуре, пытаясь доказать им, что представляю собой культурное достояние. Для начала я сбацал им «Индюшку в соломе», потом опус 81 Неру, увертюру из «Зари XXII века» Моргенштерна в переложении для гармоники, а под занавес вжарил «Зеленые холмы Земли».

Меня спросили, нравится ли мне играть для публики и вежливо сказали, что сообщат о решении совета… А через неделю я получил письмо с предписанием сдать аккордеон в контору, ведающую грузами. Ура! Я таки действительно «культурное достояние»!

За четыре дня до старта отец пришел домой раньше обычного – он закрыл свою контору – и поинтересовался, можем ли мы позволить себе что-нибудь вкусненькое на обед: у нас, дескать, будут гости. Я ответил, что все о’кей, мы даже вернем часть пайка перед вылетом.

– Сынок! – смущенно сказал отец.

– Чего? То есть – да, Джордж?

– Помнишь, что говорилось в брошюре про семьи?

– Конечно.

– Ты был абсолютно прав, но я тогда не решился тебе сказать. Теперь хочу признаться: завтра я женюсь.

В ушах у меня зазвенело. Я не смог бы удивиться больше, если бы он меня ударил.

Я стоял и тупо смотрел на него, не в силах вымолвить ни слова. Потом выдавил:

– Но, Джордж, это невозможно…

– Почему, сынок?

– А как же Анна?

– Анна умерла.

– Но… Но…

У меня не было слов. Я влетел в свою комнату, заперся и плюхнулся на кровать, пытаясь собраться с мыслями.

Отец подергал за ручку, постучал в дверь, окликнул меня. Я не ответил. Он подождал немного и ушел. Я не встал с постели. Кажется, я ревел – не из-за отца, нет. Ревел, как после смерти Анны, когда не мог заставить себя поверить, что больше не увижу ее. Что больше никогда она не улыбнется мне, не скажет:

«Расти большой, Билли».

Я вытягивался в струнку, а она с гордостью смотрела на меня и гладила по плечу.

Как он может? Как может он привести какую-то женщину в дом Анны? Я встал, посмотрел на себя в зеркало, включил игольчатый душ и сильный массаж.