|
Некоторые упрямо твердили, что это – один из былых обитателей деревни, которого за некие жуткие грехи категорически отказался принять к себе потусторонний мир (вариант: имело место некое проклятье, наложенное на грешника проходившим в этих местах святым Круаханом). С точки зрения Магистериума, объяснение это было насквозь ненаучным, но, вот беда, научного просто-напросто не имелось. Научными методами было неопровержимо доказано, что это существо на горушке и в самом деле представляет собою труп покойного человека, который, тем не менее, все же способен передвигаться и издавать звуки. И только. Под него не смогли подвести научно-теоретическую базу, как ни бились, а потому оставили в покое. Ликвидировать не пытались – кому-то хватило ума вовремя прислушаться к словам стариков, в один голос заверявших, что на их памяти живого покойника пытались и сжечь дотла, завалив сушняком, и засыпать негашеной известью, – но сушняк с завидным постоянством отказывался гореть, а известь должного Действия ни разу не производила… Что ж, порой лучшая линия поведения – не делать ровным счетом ничего, старательно игнорировать загадку, которую не в состоянии одолеть все научно-материалистические методы… Сварог сердито и небрежно отшвырнул толстенный «Кодекс жути ночной» на столик у изголовья своей необозримой кровати, фамильного ложа, по которому можно было маршировать строевым шагом, если только взбредет в голову такое идиотство. Книга глухо шлепнулась за пределами круга света от ночника. Гаудин, надо отдать ему должное, в который уж раз оказался прав: все описанные в книге феномены, какими бы ни были диковинными и жуткими, воображения отчего-то не будоражили, потому что их было слишком много, потому что каждый из них наблюдался многие десятки лет (а то и сотни), но так и не получил мало-мальски подходящего объяснения… То ли сон не шел, то ли он попросту боялся смежить веки, зная, что снова окунется в зыбкий полусон, обволакивавший странными кошмарами, пугающими и надоедливыми, не удерживавшимися в памяти. Даже загадочное питье, лимонно-желтая жидкость в круглом графине, доставленное одним из доверенных медиков Гаудина, не действовало должным образом: оно лишь погружало в расслабляющее отупение, но глубокого, здорового сна не могло вызвать. А потому Сварог на вторую ночь велел Макреду выбросить графин в мусорную урну – в то чудо техники, что здесь выполняло роль мусорной урны, растворяя в неяркой вспышке любой неорганический предмет. И снова маялся, валяясь на огромной постели в надежде, что природа каким-то чудом возьмет свое… Справа от постели, на огромном ковре, тихонько посапывал Акбар, время от времени повизгивая и дергая лапами, – вот кому снились нормальные сны, вот кто дрыхнул без задних лап, даже зависть брала… В нишах темными глыбами стояли древние рыцарские доспехи, слабые лучики света, который Сварог до сих пор упрямо именовал про себя лунным, освещали лишь один угол огромной спальни, где стоял старинный глобус Талара, – с постели можно было рассмотреть, что бледное сияние высвечивает Ферейские острова. Сварог находился сейчас в столь измененном и болезненном состоянии мысли, что готов был усмотреть в этом некое знамение, а то и предсказание. Некоей трезвой частичкой сознания он понимал, что все это – дичь собачья, но не получал от этого успокоения… Может быть, это некая загадочная зараза, действующая исключительно на того, кто не был урожденным обитателем небес? И нужно слетать на землю, пожить там, развлечься и развеяться, чтобы… Он передернулся, подскочил на постели, уселся, весь в противном холодном поту. Непонятно откуда доносился крик… или звук? Не имеющий отношения к чему-то живому? Или все же – крик? То ли тягучая нота боевой трубы, то ли бесконечный стон, исторгнутый глоткой неизвестного живого существа, – жестяной плач, нытье на одной ноте, слишком реальное для того, чтобы оказаться галлюцинацией, слишком странное для того, чтобы остаться реальностью, плаксивый, вибрирующий вой, он тянулся, тянулся, тянулся… Сварог перегнулся с кровати – Акбар безмятежно, глубоко сопел. |
