Она говорит быстро, с глухой яростью, и ни одна из родственниц ничего у нее не переспрашивает. В маленькой столовой наступает тишина, как перед бурей, как перед яростной летней грозой. Где-то далеко взрезает ночь сирена. Самсон, нахохлившись, нервно переступает лапками по деревянной жердочке.

— Мне он казался стариком, и смешна была манера мять и растягивать слова, а шрам на шее пугал. — Урания ломает руки. — В тот момент его комплимент для меня ничего не значил. Но потом я не раз вспоминала, как он рассыпался в похвалах.

Она снова замолкает, измученная. Лусинда вставляет замечание:

— Тебе ведь было четырнадцать, верно? — которое Урании кажется никчемным. Лусинда прекрасно знает, сколько ей было, они с одного года. Четырнадцать лет, какой обманный возраст. Уже не девочка, но еще и не вполне девушка.

— Месяца за три или четыре до этого у меня первый раз пришла менструация, — шепчет она. — Кажется, немного раньше времени.

— Это мне пришло в голову только что, когда я вошел, — говорит посол, протягивает руку и наливает себе еще виски; наливает он и хозяину дома. — Я всегда был таким: перво-наперво — Хозяин, а потом уже я. Ты прямо с лица спал, Агустин. Я не прав? Ничего не говори, забудь. Я уже забыл. Твое здоровье, Мозговитый!

Сенатор Кабраль делает большой глоток. Виски дерет ему горло, выступает краснотой в глазах. В такой поздний час запел сверчок?

— Дело в том… в том… — повторяет он, не зная, что сказать.

— Забудем это. Надеюсь, ты на меня не обиделся, Мозговитый. Забудь! Давай забудем!

Мануэль Альфонсо уже поднялся из кресла. Он расхаживает по скромно обставленной маленькой гостиной; гостиная убрана и чиста, но в ней не чувствуется женской руки, нет того, что может дать только настоящая хозяйка дома. Сенатор Кабраль думает — сколько раз он думал об этом в последние годы? — что неправильно он поступил, оставшись один после смерти жены. Надо было жениться, народить еще детей, тогда, может, и не приключилась бы с ним эта беда. Почему он этого не сделал? Из-за Урании, как говорил всем? Нет. Чтобы больше времени оставалось для Хозяина, чтобы посвящать ему дни и ночи, доказывая: нет ничего и никого важнее него в жизни Агустина Кабраля.

— Я не обиделся. — Он делает невероятное усилие,; чтобы казаться спокойным. — Просто растерялся. Такого, Мануэль, я никак не ожидал.

— Ты все еще считаешь ее ребенком, не заметил, что она уже маленькая женщина. — Мануэль Альфонсо позвякивает кубиками льда в стакане. — Прелестная девушка. Ты будешь гордиться, что у тебя такая дочь.

— Ну, конечно, — и зачем-то добавляет: — Она всегда была первой в классе.

— Знаешь что, Мозговитый? Я бы на твоем месте не колебался ни секунды. И не для того, чтобы завоевать его доверие, не для того, чтобы показать ему, что готов на любую жертву ради него. А просто ничто бы мне не дало такого удовлетворения, такого счастья, как если бы Хозяин дал наслаждение моей дочери и сам насладился бы ею. Я не преувеличиваю, Агустин. Трухильо — одна из аномалий истории. Из того же ряда, что Карл Великий, Наполеон, Боливар. Они — как силы Природы, инструменты Бога, творцы народов. Он — из их породы, Мозговитый. Нам выпало счастье быть рядом с ним, видеть, как он действует, работать с ним. Такое не имеет цены.

Он осушил стакан, и Агустин Кабраль поднес ко рту свой, но лишь омочил губы. Голова уже не кружилась, но зато в желудке творилось что-то страшное. Того гляди, его могло вырвать.