После этого я с опаской ожидал каждого выпуска «Дайал» с колонкой Уэктера.

То, что он написал за десять дней, прошедшие до нашей новой с ним встречи, сделало его темой всех разговоров культурного Бостона и прилегающих окрестностей. Удивительно, но осуждали его не все; правда, расхождения в точках зрения легко было предугадать. Те, кто прежде поддерживал его, теперь негодовали; те, кто раньше его бранил, теперь поддерживали его. Но его суждения о концертах и выставках, хоть и казавшиеся мне абсолютно неверными, не утратили своей остроты; его резкость и язвительность по-прежнему в них присутствовали, свойства его восприятия не изменились, если не считать того, что все вещи он теперь воспринимал просто под другим углом, совершенно отличающимся от его прошлой точки зрения. Его мнения были поразительны и часто просто возмутительны.

Так, великолепная стареющая примадонна, мадам Бурса-Де-Койер, «возвышалась памятником буржуазному вкусу, который, к сожалению, под ним не погребен». Коридон де Нёвале, последний писк нью-йоркской моды, оказывался

«…в лучшем случае – забавным шарлатаном, чьи сюрреалистические святотатства выставляют в витринах на Пятой Авеню те владельцы магазинов, чье знание искусства – несколько меньше того количества, которое можно разглядеть под микроскопом, хотя в своем чувстве цвета он – на десятом, после Вермеера, месте, даже несмотря на то, что ни в какой малости не может тягаться с Ахапи» .

Картины безумного художника Вейлена возбудили его экстравагантный восторг:

О концерте Фраделицкого, где исполнялись произведения нынешнего фаворита дирижера – русского симфониста Блантановича, – он написал так едко, что Фраделицкий публично пригрозил подать на него в суд:

Поэтому не было ничего удивительного в том, что имя Джейсона Уэктера было у каждого на языке. Его яростно поносили, и «Дайал» не могла не начать печатать получаемые письма; его превозносили до небес, поздравляли, проклинали, изгоняли из кругов общества, в которые до сего времени он был вхож, но превы ше всего – о нем просто говорили, называли ли его сегодня коммунистом, а завтра – отъявленным реакционером, ему было совершенно безразлично, ибо его редко где видели, кроме тех концертов, которые он должен был посетить, да и там он ни, с кем не разговаривал. Впрочем, его видели еще кое-где – в «Расширителе Кругозора», а также дважды сообщалось, что он был в хранилище редких книг Мискатоникского университета в Аркхаме.

Такова была ситуация, когда ночью двенадцатого августа за два дня до своего исчезновения, Джейсон Уэктер пришел ко мне домой в состоянии, которое в лучшем случае я мог определить как «временное помешательство». Его взгляд был дик, речь – еще более того. Время близилось к полночи, но было тепло; в этот вечер давали концерт, и он высидел ровно половину, после чего отправился домой изучать некие книги, которые ему удалось взять с собой из «Расширителя Кругозора». Оттуда он на такси приехал ко мне и ворвался в квартиру, когда я уже готовился ко сну,

– Пинкни! Слава Богу, что вы здесь! Я звонил, но никто не отвечал.

– Я только что пришел. Успокойтесь, Джейсон. Вон там на столе скотч и содовая – не стесняйтесь.

Он плеснул себе в стакан больше скотча, чем содовой. Его всего трясло, руки дрожали, а в глазах я заметил блеск лихорадки. Я подошел к нему и коснулся его лба, но он отмахнулся от моей руки.

– Нет, нет, я не болен. Вы помните наш с вами разговор – о резьбе?-

– Довольно хорошо помню.

– Так вот – это правда, Пинкни. Все это – правда. Я бы многое мог вам рассказать – о том, что произошло в Иннсмуте, когда его заняло правительство в 1928 году, и когда были все эти взрывы на Дьявольском Рифе; о том, что случилось в лондонском Лаймхаузе еще в 1911 году; об исчезновении профессора Шьюзбери в Аркхаме не так давно.