С четырех часов дня все знают: с этим мальчиком сделали то же, что дон Сабас делал с проданными ослами.
– Пепе Амадор убежал, – повторил алькальд.
Он следил за доктором, и потому, когда падре Анхель, воздев к небу руки, поднялся на две ступеньки разом, это едва не застало его врасплох.
Он щелкнул затвором и застыл на месте, широко расставив ноги.
– Стой! – крикнул он.
Врач схватил священника за рукав. Падре Анхель зашелся кашлем.
– Давайте играть в открытую, лейтенант, – сказал врач. Впервые за долгое время голос его звучал жестко. – Это вскрытие должно быть сделано. Сейчас мы раскроем тайну сердечных приступов, которые происходят у заключенных в этой тюрьме.
– Доктор, – сказал алькальд, – если вы сделаете хоть один шаг, я вас пристрелю. – Он чуть скосил глаза в сторону священника. – И вас тоже, падре.
Все трое замерли.
– А к тому же, – продолжал алькальд, обращаясь к падре Анхелю, – вам, падре, надо радоваться: листки наклеивал этот парень.
– Заклинаю вас богом… – начал падре Анхель и снова судорожно закашлялся.
– Ну вот что, – снова заговорил алькальд, – считаю до трех. При счете «три» начинаю с закрытыми глазами стрелять в дверь. Раз и навсегда, – слова его были обращены теперь только к врачу, – с шуточками покончено, доктор, – мы с вами воюем.
Врач потянул падре Анхеля за рукав и, ни на миг не поворачиваясь к алькальду спиной, начал спускаться. Вдруг он захохотал.
– Так-то лучше, генерал! Вот теперь мы друг друга поняли.
– Раз… – начал считать алькальд.
Продолжения счета они не слышали. Когда падре Анхель на углу возле полицейского участка прощался с доктором, ему пришлось отвернуться, чтобы скрыть слезы на глазах, он казался подавленным. По-прежнему улыбаясь, доктор Хиральдо хлопнул его по плечу.
– Не удивляйтесь, падре, – сказал он, – такова жизнь.
У своего дома он остановился под фонарем и посмотрел на часы. Было без четверти восемь.
Падре Анхель совсем не мог есть. После сигнала трубы, возвестившего наступление комендантского часа, он сел писать письмо. Полночь миновала, а он все еще сидел, склонившись над столом, в то время как мелкий дождь, словно школьный ластик; стирал вокруг него мир. Писал он самозабвенно, выводя ровные и немного вычурные буквы с таким рвением, что вспоминал о необходимости обмакнуть перо, уже нацарапав на бумаге одно, а то и два невидимых слова.
На следующее утро после мессы он отнес письмо на почту, хотя знал, что до пятницы его все равно не отправят. Было сыро и туманно, и только к полудню воздух стал прозрачным. Залетевшая случайно в патио птица около получаса ковыляла, подпрыгивая, среди тубероз. Она пела одну и ту же ноту, но каждый раз брала ее октавой выше, пока нота не начинала звучать так высоко, что ее можно было слышать только в воображении.
Во время вечерней прогулки падре Анхель не мог отделаться от впечатления, что весь день, начиная с полудня, его неотступно преследует какой-то осенний аромат. В доме Тринидад, пока он говорил с выздоравливающей об обычных в октябре болезнях, ему почудился запах, исходивший однажды вечером у него в комнате от Ребеки Асис.
Возвращаясь с прогулки, он зашел в дом сеньора Кармайкла. Жена и старшая дочь были безутешны в своем горе, и при каждом упоминании о заключенном голос у них дрожал. Однако младшие дети были счастливы без отцовской строгости и сейчас пытались напоить из стакана чету кроликов, посланную им вдовой Монтьель. Вдруг падре прервал разговор и, начертив в воздухе рукою какой-то знак, сказал:
– А, знаю – это аконит. |